Последний юг - Михаил Окунь

Михаил Окунь Последний юг

1

Пока союз советских на всех парах, как обнаружилось вскоре, катился к развалу, мы беспечно покатили на юг. Это был Крым, его восточное побережье, под Керчью. База отдыха находилась в местности под названием Эльтиген – «Огненная земля». Рядом был поселок с пафосным именем Героевка. За гладью Боспора Киммерийского, Керченского пролива, соединяющего Черное и Азовское моря, темнела узкая полоска Тамани. Привет, мол, от Михаила Юрьевича! Такие вот историко-героические места.

Отдых на упомянутой базе удружил нам один уроженец здешних мест. Так и назовем его – Друг. Организовал он это дело через своего отца, бывшего в то время крупным профсоюзным деятелем в Керчи.

Друг давно обосновался в Ленинграде. Окончил университет, тогда еще имени Жданова, и после недолгих трудов на комсомольской ниве стал плодовитым беллетристом. На «волне перестройки» нашумел повестью о наркоманах, напечатанной в молодёжном журнале. Позже перешел на триллеры и детективы. В Крым он приехал раньше нас и остановился на квартире у родителей.

Наша же – в основном литературная – компания отдыхающих была весьма разношёрстной и состояла из пяти человек.

Первым по старшинству шел крупный писатель из питерского андеграунда, член легендарного «Клуба-81», творивший, однако, трудно и мало. Его первая, небольшая по объему книжка рассказов «Кладоискатель» увидела свет года через два после наших крымских приключений. В литературной тусовке ее стали называть «Окладоискатель». Что было, в общем-то, несправедливо, поскольку писатель своим местом кочегара газовой котельной был весьма доволен и других должностей и окладов не искал.

Комплекцией, усами и кудрями прозаик сильно смахивал на хрестоматийный портрет Бальзака (то есть был он действительно крупным). Так и назовем нашего старейшину. Был наш Бальзак примерно в том же возрасте, в котором «вьюноша» Оноре расписался в городе Бердичеве с Эвелиной Ганской, то есть лет пятидесяти.

Вторым по старшинству был я. Но рассказывать о себе совсем не хочется.

Третьим шел главный редактор нового ленинградского молодежного издательства, уже успевший недавно выпустить свой первый роман в Москве. Экземпляр книги он обычно дарил с оговорками – мол, не стоит обращать внимания на разные там мелочи… Дело в том, что по приезде в Москву для вычитки корректуры романа он впал в сильный загул со столичными друзьями, и материал, естественно, не вычитал (до того ли было?), понадеявшись на корректоршу. А та, вероятно, понадеялась на него. В итоге книга вышла с умопомрачительным количеством опечаток.

Как бы потолковее обозначить нашего собрата? Одна девушка, познакомившись с ним, сказала мне, – а была она весьма ехидной: «Смахивает на цыпленка!» Я возразил: «Совсем не похож!» Действительно, ни обликом, ни повадками. А потом подумал – нет, что-то все же есть. Может быть, довольно близко посаженные глазки? (А у цыпленка они как посажены?) Или какой-то встрепанный, недоуменный вид с похмелья? (Хотя общеизвестно, что цыплята горькую не пьют). Короче, что-то есть, и все тут. Так и назовем его в этом повествовании – Цыпленок. Ничего тут обидного нет – Цыпленок и Цыпленок.

В женскую, нелитературную, слава Богу, часть нашей команды входили Наташа, вторая жена Цыпленка, миловидная светловолосая молодая женщина, и девушка Квапсик, приехавшая со мной.

Что сказать о последней? Упругое тело совсем еще юной кобылки, чуть зашелушившаяся от солнца и морской соли горячая кожа, пухлогубый африканский рот, зеленые стервозные глазищи… Одним словом, Квапсик. И добавить тут нечего.

Всем кагалом мы поселились в отдельном домике с двумя комнатами и общей верандой, увитой жестким диким виноградом. Цыпленок с Наташей и Бальзак заняли меньшую трехместную комнату, изогнутую коленом. Мы с Квапсиком – большую, в которой оставалось еще несколько свободных коек.

Мы поставили себе целью непременно оприходовать каждую из них. Помню, помню я наши экзерсисы!.. Квапсюня лежит на животе, уткнув лицо в подушку. Щиколотки полусогнутых раздвинутых ног – на железной спинке кровати. А я, сидя на пятках, помещаюсь между ее бедер.

Комната нагрета дневным солнцем, в ней душно. Пот стекает жгучими ручейками. Наши скрещенные бедра образуют нечто вроде буквы «живеди» кириллицы. И трутся, трутся друг о друга, и словно плоть уже начинает дымиться…

О, как умела она подлаживаться под меня! Казалось, даже извивы тела ее созданы по моим лекалам. А я в те времена больше любил брать, чем отдавать.

Взрывается одновременное «всё!». Она поворачивает ко мне раскрасневшуюся скуластую мордаху, и глаза ее сияют.

Однажды, когда после утреннего купания и завтрака в изобильной местной столовке с ностальгически смешными ценами, мы по обыкновению приступили к любимому делу, за окном без занавески в яркой зелени я увидел заинтересованное молодое женское лицо с нервными губами. Квапсюня в соответствии с занятой позицией видеть окно не имела возможности. Отлепив руку от ее пылающей ягодицы, я сделал приглашающий жест вуайеристке. Она моментально исчезла. А, быть может, и жаль…

2

Текло наше время белёсым крымским песочком из горсти. Пляж, купание, добывание рапанов и мидий, игра в дурака, просто дуракаваляние. Дни омрачены были только частым утренним синдромом, который, впрочем, у моря переносится гораздо легче. Когда кругом вода, хлюпанье в собственной голове не столь уж страшно.

А вечерами сбирались мы за столом на общей веранде. Отец Друга ежедневно привозил на своей машине целый багажник спелых яблок и золотых груш из собственного сада. А также пластмассовые канистры с красным забористым домашним винцом и коричневым крепким самогоном. Так по-своему боролись мы с красно-коричневой угрозой, нависшей в то время над страной.

В один из дней мы отправились в центр Керчи с Квапсиком и Другом – он хотел показать нам свой город. Остальные в жару не решились покидать ставшие родными пляжные пески.

Надо заметить, что Керчь тянется вдоль побережья десятка на три-четыре километров. Из тех городов, что мне довелось повидать, по разбросанности с нею может сравниться лишь Штутгарт. Он, кстати, хорош ещё и тем, что одно место в нем сильно напоминает Петроградскую сторону – там, где Большой проспект выходит к Тучкову мосту. Стоп, однако! – не надо бы этих древоточцев…

На морской набережной мы завернули в дельфинарий. Из экономии взяли два взрослых билета и один детский – для Квапсюни. Раздраженная худосочная билетерша пускать, естественно, отказалась. «Как же так?! – воскликнул я. – Девочке нет и тринадцати! А у вас детские билеты до четырнадцати».

Она окинула завистливым взглядом третий номер бюста Квапсика, обтянутый лишь маечкой с глубокими вырезами на груди и под мышками, скептически оглядела меня, покачала головой с жидкими волосенками и… внезапно пропустила.

Народу почти не было. Мы с сочувствием наблюдали за тремя дельфинами, не желавшими подчиняться зычным командам кряжистого дрессировщика.

– Тоска!.. – выдавил Друг, мучавшийся с похмелья. – Пошли лучше пиво пить.

Надо заметить, что Друг относился к той категории людей, которые высказываются редко (должно быть, он полностью выговаривался на бумаге), но метко. Помню случай, когда в одной литературной компании речь зашла о молодом питерском, весьма амбициозном стихотворце, который благодаря женитьбе на американке определился на жительство в США. Там он якобы исхитрился вступить в контакт с самим Бродским, который вроде бы обещал поддержать и помочь в покорении зияющих вершин американского литературного Олимпа (предполагалось при этом, что малосерьезные Пулковские высоты уже походя взяты).

Друг, с зевотной скукой взглянув на юного неофита, который энергично нес эту белиберду, выдавил: «Ну, чем же ему Бродский поможет? Стихи за него станет писать, что ли?..»

В подвале с типовым приморским антуражем наша троица приняла по паре кружек под золотистый скумбриевый бок, истекающий жиром. Познакомились с археологами, работавшими на раскопках в Тамани. Они жадно пили пиво и горько жаловались, что пива на Таманском полуострове днем с огнем не сыщешь, а местное вино уже поперек горла стоит. Один из них позже попытался расплатиться с официанткой серебряной античной монетой какого-то там века.

Когда мы вышли и я имел неосторожность завертеть башкой, заглядевшись на действительно красивую юную керчанку, Квапсик чиркнула меня ногтем по щеке, оставив царапину – заклеймила, так сказать.

К ее характеру добавлю, что была она девчонкой бедовой. В пятнадцать лет села на поезд в своем небольшом приволжском городке и отправилась в Ленинград. Просто так, без денег и знакомств. За бесплатно оказанные проводником транспортные услуги пришлось оказывать услуги и ему. А уж об ее приключениях на брегах Невы и рассказывать нет смысла. Достаточно пораскинуть долей воображения, и картина сложится…