— Пейте желудочный сок! — громко сказал красавец блондин.
Его крашеные дамы так и покатились со смеху.
— Молодой человек изволит острить? — язвительно сказал Вовка, задетый самоуверенным тоном красавца и неумеренным восторгом девиц.
Тот с веселым вызовом обернулся к Вовке.
— Ну, для вас-то я не так уж молод!
Девицы опять покатились.
— Для меня вы всегда останетесь молодым! — Ковбой явно не в форме, ответ так себе, но теперь разражается дьявольским хохотом наш клан.
— Захотели сильных ощущений? — Блондин стряхивает с рук девиц и оценивающе, но и без всякой робости оглядывает Вовкины бицепсы.
Вовка присматривается к нему. Но драки не получилось: их разделила толпа.
— А вот в Одессе я видел оригинальную рекламу, — говорит Сережа Лепковский, чтобы развеять кровожадный туман. — «Если хочешь сил моральных и физических сберечь, пейте соков натуральных, развивает грудь и плеч».
Ребята смеются, а я думаю о том, что Вовка как-никак задрал взрослого человека, и взрослый, здоровенный парень не счел ниже своего достоинства связаться с Вовкой. Мы уже не дети, черт возьми, мы можем тягаться со взрослыми, к нам в гости может запросто прийти подруга. Дорогу, дорогу «армянским» ребятам!..
Мой беззвучный клич пропадает втуне, никто не собирается уступать нам дорогу. Впрочем, ничего бы не изменилось, даже если б я заорал во всю глотку. А вскоре равнодушная и неумолимая толпа разъединяет нас, расклевывает, как стая мальков хлебную корку. Вот уже пропали в людском водовороте Лайма, Иван и Вовка, затем открошились Любка Кандеева и Борька Соломатин. Еще какое-то время мелькал рядом Сережа Лепковский, но вскоре и его унесло. Мы остались втроем: Валя, Павлик и я.
Надо было очень крепко держаться друг за друга, чтобы не потеряться, и, видимо, Павлику это не удалось — мы оказались вдвоем с Валей. В другое время я непременно стал бы искать и нашел Павлика, но сейчас я даже радовался, что он исчез. С каждой минутой во мне росла взволнованная уверенность, что Валя и есть та девушка, которая придет в мою новую, отдельную комнату.
Откуда могло возникнуть подобное чувство в этой давильне, в лавине, увлекающей тебя невесть куда, не давая оглянуться, перевести дыхание, понять, где ты и что с тобой? Но то потерянный, то зовущий на помощь взгляд, радостная улыбка, опережающая короткое сближение, рука, ищущая твою руку, нежная слежка друг за другом, когда, казалось, уследить нет никакой возможности, и то, что после безнадежных разъединений, уже потеряв почти всех друзей, мы вновь неизменно оказывались вместе, — разве этого мало?
И вот, оставшись вдвоем, мы сплели пальцы, теперь нас не растащить, не разорвать, разве что с мясом, ибо мы стали как одна плоть.
Что-то случилось с толпой. Она вся повернулась, будто на оси, в сторону центрального выхода, утеряла свою монолитность, пошла щелями, трещинами, разломами и, обретя эти пустоты внутри себя, стала уже не толпой, а множеством испуганных людей. От Крымского моста, закрыв полнеба, надвигалась в проблесках молний, в глухом, рокочущем громе громадная иссиня-черная туча. Ее графитный плотный передний край, скрадывая синь неба, приближался к солнцу, недавно миновавшему зенит, а в глубине своей туча была белесой, слабой, верно, выкрошивалась оттуда градом. Ну и туча! Царь-туча, посланная в наказание городу, поспешившему распоясаться на летний лад. Гром, угрюмо ворчавший в ней, казался непричастным к блистанию молний, значит, гроза еще далеко и остается надежда на спасение.
Мы с Валей переглянулись и сперва с прохладцей, затем подхваченные общей веселой паникой, во весь дух устремились к выходу. После, не теряя скорости, мы мчались к мосту, на серебряных ребрах которого вспыхивали автогенной сваркой молнии.
Мы были на мосту, когда гроза, покончив с пустыми угрозами, во весь голос заявила о серьезности своих намерений. Длинная отвесная молния упала на город, далеко, за Остоженкой, — странен был ее отблеск в фольге застывшей реки, — и тут же, без проволочки, грянул такой громище, что виски заломило. И, не дав оправиться от потрясения, другая молния пересчитала подвесы моста, и гром прозвучал в самом металле.
Мы не обогнали грозу. Уже в виду станции метро с голым, обобранным окрестом — исчезли все газировщицы, мороженщицы, цветочницы и папиросницы — нас затопил огромный ливень. Он возвестил о себе дробью тяжелых, полновесных ударов, будто не дождевые капли окропили крыши, стены, листву деревьев, асфальт, а ртутные виноградины — пригоршнями из могучей длани. И сразу рухнул поток. Дождь бил в полуоткрытый от усталости рот, словно струя вина из бурдюка. Одежда приклеилась к телу, волосы облепили лоб, виски, щеки, в туфлях смачно, жирно зачавкало. Не к чему стало торопиться. Мы, как водяные, уже и не мыслили себе иного состояния, кроме такого вот, вдрызг измокшего. И мы пошли неспешным, прогулочным шагом. Нас все время обгоняли люди, и к метро мы подошли почти в одиночестве.
Очутившись в прохладно-мраморной суши вестибюля, мы глянули друг на друга и рассмеялись. Ничего не скажешь, хороши! Пока я бегал за билетами, Валя успела отжать волосы и даже закрепить их наподобие прически. Стряхнув с одежды влагу и утеревшись кое-как носовыми платками, мы побежали к поезду.
Но в вагоне мы почему-то опять потекли, и сухие пассажиры поспешно раздались, окружив нас почтительной пустотой. Нам было радостно и весело, словно случилось что-то необыкновенно хорошее и долгожданное. Да так оно и есть: если бы не ливень, нам пришлось бы проделать бессчетные километры навстречу друг другу. А ливень свел нас и повенчал без сватовства и сговора…
Когда мы вышли на Кировской[5], ливень утих, и сейчас сеялся мелкий грибной дождик, подсвеченный солнцем из-за тучи, отваливающейся к Сретенскому бульвару. Но улицы были странно пустынны: люди не верили, что чудовищная гроза отбомбилась и не пойдет на новый заход. А может, это и правда лишь временное затишье? Со стороны Покровских ворот наползала свинцовая пелена, обещающая уже не ливень, а нудный, затяжной дождь. Мы побежали бульваром к Телеграфному переулку. Подножия деревьев были обметаны тающими градинами, ожерелье из градин тянулись по закраинам газонов, и трава выбелилась градом. Мы уже приближались к дому, когда солнце скрылось и припустил дождь, колючий и холодный.
Мы долго стояли в Валином подъезде, она чуть в глубине, невидная с улицы, а я на самом пороге, упершись рукой в дверной косяк. Эта поза возникла у меня непроизвольно, тело само нашло ее, и вдруг я вспомнил, что так нередко стояли в подъездах многие наши старшие ребята. Пробегая через двор, я рассеянно удивлялся: охота же им так бесцельно подпирать дверь! А теперь пришел мой черед, и у меня не возникает сомнения в значительности и необходимости такого вот подпирания дверей.
Бурлили ручьи, садик посреди двора стал озерком, текло с карнизов, хлестало из труб, а расточительные небеса еще поддавали во всю эту мокрядь.
Валино лицо побледнело, а глаза казались темными от расширившихся зрачков.
— Тебе холодно?
— Н-нет, ничего! — Ее зубы выбивали дробь. — Нет, совсем не холодно!
Она не могла пригласить меня к себе, но готова была трястись здесь, чтобы длилась наша встреча. И я решился:
— Валя, ты придешь ко мне?.. — И поспешно, чтобы не дать ей сразу отказаться: — Я живу теперь один, ну, конечно, не один, но у меня своя комната, совсем отдельная. Ко мне просто доехать, это у метро «Дворец Советов»[6]…
— Зачем так много слов? — Валя провела ладонью по моей щеке.
— Ты придешь?
— Какой у меня сегодня удивительный день! — Она засмеялась. — Ты зовешь к себе, а утром Павлик признался в любви.
— Ну что ты! — У меня вдруг ссохлось горло. — При чем тут Павлик? Он мне ничего не говорил…
— Так уж он тебе все и докладывает?.. Он давно ко мне неровно дышит.
Она говорила правду, я это сразу почувствовал, как и то, что Павлик ей не нравится. Но вот беда, он мне нравится… И, видно, далеко ушла та пора, когда я легко мог наступить на его сердце.
— Все правильно! — сказал я. — А как же еще могло быть?
— О чем ты? — Она мгновенно насторожилась.
Но как было объяснить ей мистику нашей дружбы с Павликом? Мы так сроднились, так срослись, что совпадаем почти во всем. У нас с ним как в глупой песне: «Весело было нам, все делили пополам». Мы делили книги, стихи, музыку, мечты, надежды, неудачи, отношение к людям. У нас общие вкусы, общие мерила поступков, событий, историй. В литературе, живописи, в кинофильмах и на улице нас волнуют одни и те же женщины. Если мы не одновременно делаем какое-либо открытие, то один наталкивает на него другого — прямо, или исподволь, или безотчетно. И конечно же мы с Валей не стояли бы здесь, если б утром ей не объяснился Павлик.
Не знаю, откуда мне было известно, что рвать надо сразу, как бинт, присохший к ране. Мгновенная боль легче медленного терзания. Ничего такого не было еще в моем душевном опыте, но почему-то я это знал.