Из жизни миллионеров - Виктория Токарева

Виктория Самойловна Токарева Из жизни миллионеров

Я летела в Париж по приглашению издательства. Рядом со мной сидела переводчица Настя, по-французски ее имя звучит Анестези. Вообще она была русская, но вышла замуж за француза и теперь жила в Париже. В Москве остались ее родители и подруги, по которым она скучала, и в Москве обитали русские писатели, на которых после перестройки открылась большая мода. Настя приезжала и копалась в русских писателях, как в сундуке, выбирая лучший товар. Это был ее бизнес.

Поскольку писатели в большинстве своем мужчины, а моя переводчица – женщина тридцати семи лет, в периоде гормональной бури, то поиск и отбор был всегда захватывающе веселым и авантюрным.

Настя наводила у меня справки, спрашивала таинственно: «А Иванов женат?» Я отвечала: «Женат». – «А Сидоров женат?» Я снова отвечала: «Женат». Все московские писатели почему-то были женаты. Но ведь и Анестези была замужем. Я думаю, она подсознательно искала любви с продолжением и перспективой. Женщина любит перспективу, даже если она ей совершенно не нужна.

У Анестези были ореховые волосы, бежевые одежды, она вся была стильно-блеклая, с высокой грудью и тонкой талией. Одевалась дорого, у нее были вещи из самых дорогих магазинов, но обязательно с пятном на груди и потерянной пуговицей. Неряшливость тоже каким-то образом составляла ее шарм. Она безумно нравилась мужчинам.

Именно безумно, они теряли голову и становились неуправляемы, и делали все, что она хотела. Это тоже входило в бизнес. Настя скупала русских писателей за копейки, и они были этому очень рады.

Самолет взлетел. Я видела, как человек, сидящий впереди, осенил себя крестом, а потом отвел руку чуть вперед и вверх – и перекрестил самолет. Мне стало грустно, непонятно почему. Самолет – это всегда грань. Интересно, когда люди гибнут скопом – это что-то меняет? Это не так обидно, как в одиночку? Или все равно?…

– Я люблю своего мужа, – сказала вдруг Анестези. Видимо, у нее тоже появилось тревожное чувство.

Самолет взлетел и взял курс на Париж. В это же самое время где-то в Гренландии поднялся в небо ураган, в дальнейшем ему дали имя «Оскар», и тоже направился в сторону Парижа. Оскар и самолет с разных концов летели в столицу Франции.

– Я его люблю страстно, – добавила переводчица глухим голосом.

– Тогда почему ты все время уезжаешь из дома? – удивилась я.

– У него секретарша. Полетт. Только ты никому не говори.

– Откуда ты знаешь?

– Они проводят на работе по восемь часов. И всегда вместе.

– Ну и что? Это его работа.

– Когда люди все время вместе, они становятся ОДНО. Он ходит домой только ночевать.

– Это тоже много, – сказала я. – Где бы ни летал, а приземляется на свой аэродром.

– Не хочу быть аэродромом. Я хочу быть небом. Чтобы он летал во мне, а не приземлялся.

– А сколько вы женаты? – спросила я.

– Двадцать лет. Он мой первый мужчина, а я его первая женщина. Он захотел взять новый сексуальный опыт.

Последняя фраза звучала как подстрочник. И я поняла, что Настя, когда волнуется, начинает думать по-французски.

Я не предполагала в Анестези таких глубоких трещин. Я думала, у нее все легче, по-французски. Между ее высоких ног прятался маленький треугольник, наподобие Бермудского, куда все проваливались и исчезали без следа. Все, кроме одного. Ее мужа.

– Ты боишься, он уйдет? – спросила я.

– Нет. Не боюсь. Он любит нашу дочь.

– Значит, он останется с тобой…

– Но будет думать о другой.

– Пусть думает о чем хочет, но сидит в доме.

– Только русские так рассуждают.

– Но ведь ты тоже русская, – напомнила я.

– Держать в руках НИЧТО. Но держать. Лучше умереть, чем так жить!

– Нет, – сказала я. – Лучше так жить, чем умереть.

Я была воспитана таким образом, что главная ценность – семья. Нужно сохранять ее любой ценой, в том числе и ценой унижения. Кризис пройдет, а семья останется.

Анестези привыкла быть самой лучшей. И подмена ее треугольника другим воспринималась ею как смерть внутри жизни. Она бунтовала словом и делом. Но ничего не помогало.

– Я люблю его страстно, – снова повторила она.

На этих словах самолет и Оскар встретились друг с другом. Оскар обнял самолет и сжал его. Самолет затрепетал, как рыба, выброшенная на берег.

Погас свет. Кто-то закричал.

Переводчица заерзала на месте, стала шуровать рукой в своей сумке.

– У тебя есть карандаш? – спросила она.

– Зачем тебе?

– Я напишу мужу прощальное письмо. Чтобы он не женился на Полетт. Никогда.

– Очень эгоистично, – сказала я.

Мне стало плохо. Казалось, что печень идет к горлу. Это самолет резко терял высоту.

Я хотела спросить: а кто передаст письмо ее мужу, если самолет разобьется? Хотя листок бумаги не разбивается, и его можно будет найти среди пестрых кусков из тел и самолета.

Японцы молились и молчали. Я закрыла глаза и тоже стала молиться. Молитв я не знаю и просто просила Бога по-человечески: «Ну, миленький, ну пожалуйста…» Именно такими словами моя дочка просила не отводить ее в детский сад и складывала перед собой руки, как во время молитвы.

Японцы молчали, закрыв глаза. Орали европейцы. Но как выяснилось, напрасно орали. Командир корабля резко снизил высоту, опустил машину в другой воздушный коридор, вырвался из объятий Оскара. И благополучно сел. И вытер пот. И возможно, хлебнул коньяку.

Ему аплодировали японцы, и американцы, и африканцы. Белые, желтые и черные. А он в своей кабине слушал аплодисменты и не мог подняться на ватные ноги.

Оскар кружил над городом, сдирал с домов крыши и выдергивал из земли деревья.

Самолет не мог подкатить к вокзалу. Все стали спускаться по трапу на летное поле. Внизу стояла цепочка спасателей в оранжевых жилетах. Они передавали людей от одного к другому. Оскар пытался разметать людей по полю, но спасатели стояли плотно – через один метр. Один кинул меня в руки второго, как мяч в волейболе, другой – в руки третьего. И так – до здания аэропорта.

Наконец меня втолкнули в здание. Все – позади. Я засмеялась, но на глаза навернулись слезы. Все-таки не очень приятно, когда тебя кидают, как мяч.

Подошел спасатель и спросил меня:

– Вам плохо? Вы очень бледная.

– Нет, мне хорошо, – ответила я.

Мы пошли получать багаж. Анестези сняла с ленты свою объемистую сумку на колесах. Мы ждали мой чемодан, но он не появился.

Мы стояли и ждали. Уже три раза прокрутилась пустая лента. Моего чемодана не было и в помине.

– Стой здесь, – приказала Настя и отправилась выяснять.

Она вернулась через полчаса и сказала, что в связи с ураганом произошли поломки в компьютерах, и мой чемодан, по всей вероятности, отправился в Канаду.

– А что же делать? – испугалась я.

В чемодане лежали мои лучшие вещи. Практически все, что у меня было, находилось в чемодане.

– Скажи спасибо, что пропал только чемодан, – посоветовала Настя.

– Спасибо, – сказала я.

Мы куда-то пошли и стали заполнять какие-то формуляры, давали описание чемодана, цвет и форму. Француженка, которая нами занималась, была похожа на лошадь с длинным трудовым лицом.

Меня по-прежнему подташнивало. Видимо, организм не отошел от потрясения. Я забыла, а организм помнил.

И все-таки можно сказать, что все плохое позади. Впереди – четыре дня в Париже, выступление по телевизору, встречи с журналистами. Анестези должна меня «раскрутить», сделать рекламу. Впереди – Нотр-Дам, Эйфелева башня, луковый суп и прогулки по Галери Лафайет.

Я знала Францию по французским фильмам, песням Ива Монтана и Шарля Азнавура, по перламутровому облику Катрин Денев. Теперь мне предстояло совместить то, что я предполагала, с тем, что было на самом деле.

– А где я буду жить? – вдруг вспомнила я.

– У Мориски.

– Это отель?

– Нет, это имя. Мориска – мой друг.

– А разве мне не полагается отель? – холодно спросила я.

– Полагается. Но издательство экономит, – объяснила Настя.

Я поняла: на эту тему надо было говорить в Москве, договариваться на берегу. А сейчас – дело сделано. Я уже в Париже. Не возвращаться же назад. На это они и рассчитывали. Теперь я буду ночевать у Мориски на диване.

– Сколько ему лет? – спросила я.

– Шестьдесят, – ответила Настя. Подумала и уточнила: – Шестьдесят три.

Зачем пожилому человеку брать в дом незнакомую женщину?

– Он твой любовник? – догадалась я.

Анестези не ответила, ее лицо было озабоченным.

– Самолет опоздал на два часа. Я боюсь, он не дождался и ушел.

Мориски нет. Гостиницы нет. Чемодана нет. Париж, называется…

Мы прошли таможенный контроль, вышли в зал ожидания.

Анестези поводила головой, как птица. Лицо ее стало напряженным от подступающих проблем. Куда меня девать? Селить в гостиницу, триста франков за сутки, или тащить к себе домой, в сердце семьи. Из подруги я превращаюсь в нагрузку.