Однако было что-то такое, что заставляло снова и снова повторять про себя стихи о «Голубом цветке». Что-то волновало Кубикова, возвращало мысли к тем и радостным и грустным дням, когда они последний раз обнимали на Земле родных и близких, когда стартовали с Плутона…
Через десять часов последний оставшийся на Надежде робот извлек из грунта наконечник причального линя и на нем был втянут внутрь корабля. И поползли в лучах прожекторов острые выступы скал. Видны были многочисленные точки — следы роботов, и овальные вмятины — следы башмаков. Блеснул в пыли какой-то мелкий предмет, видимо, оброненный роботами. И вдруг на весь экран выплыла люминисцентно горящая надпись: «Олег + Маша =». Две черты знака равенства были едва заметны, видно, у того, кто писал, кончилась краска.
Кубиков встал, взволнованный и сердитый, шагнул к экрану. И вспомнил непонятную настороженность Димочки, когда он торопливо нырнул в «прихожую» с каким-то аппаратом в руках. Теперь Кубиков знал, что это был за аппарат, — пистолет для разбрызгивания краски.
— Твоя работа? — спросил он, вызвав Димочку на экран внутренней связи.
Димочка ничуть не растерялся, воодушевленно принялся говорить о том, что это единственное, что он мог придумать за короткое время пребывания на Надежде, что надпись на века, что и через миллион лет планета будет нести на своих камнях это свидетельство любви…
— Какой любви?! — сердито оборвал его Кубиков.
— Все знают, какой…
Он отключился от Димочки, ничего не выговорив ему. Сел и уставился на удаляющуюся, тонущую в черноте космоса надпись. И вдруг неожиданно для самого себя улыбнулся. А что, собственно, случилось? Космос не обидится. А космонавты, которые когда-нибудь попадут сюда?.. Свои, может, поймут. А инопланетяне? Вот поломают головы над решением этого уравнения?! Хотя кто их знает. Может, они все будут понимать, те инопланетяне. Может, они будут знать, что высшая мудрость космоса — жизнь, а высшая мудрость жизни — чувства…
Кубиков с нежностью подумал о Маше, вспомнил ее слова о детях, необходимых в дальних космических экспедициях. Нет, не о детях вообще она тогда говорила. Сказала: «Нужен ребенок». Один. Ее ребенок. И его?
Теплая волна нежности охватила Кубикова. Остро захотелось на Землю. В тихий домик у синей речки где-нибудь в верховьях Волги. Чтобы проснуться на рассвете, поцеловать спящую Машу, сварить кофе. А потом выйти на крыльцо и слушать шорох раннего грибного дождя в листьях осины…
Он закрыл глаза и долго сидел неподвижно, наслаждаясь захлестнувшей его новой печалью. Когда очнулся, первое, что увидел, — светящееся табло психоанализатора. Обычно темное, оно теперь слабо пульсировало, словно где-то в его глубине пробегали первые зарницы приближающейся грозы.
— Но, но! — сказал Кубиков и погрозил ПАНу пальцем. — Со мной этого не выйдет.
Он встал, прошелся по рубке, постоял в задумчивости. И решительно направился к двери. Он уже знал, как бороться с черным стрессом. Пусть роботы делают свое дело, пусть докладывают. Все равно он будет каждый день, по примеру древних капитанов, обходить весь корабль. Осматривать блоки, швы, самих роботов. Каждый день.
ОТКРОЙ ГЛАЗА, МАЛЫШ!
— А у меня сегодня день рождения!..
— Сколько же тебе?
— Ровно пять исполнилось.
— Фу, килька!
Малыш непонимающе посмотрел на своего собеседника — рыжего Антошку, первого задиру из старшей группы.
— Что это — килька? — спросил он.
— Рыбка такая маленькая.
— Значит, это хорошее слово, — облегченно вздохнул Малыш. — Рыбкой меня мама называет.
— А у тебя где мама?
— Не знаю, — растерялся Малыш. — Она приходит…
— А моя мама улетела.
— Как улетела?
— А так. В космос.
— Вернется, — сказал Малыш. — Тетя Поля говорит: все улетающие обязательно возвращаются.
— Конечно, вернется. Только я тогда буду старый.
— С бородой?
— Не-ет, — неуверенно протянул Антошка. — Когда мама вернется, мне будет целых восемь лет.
— А я бы маму не пустил, — сказал Малыш.
— Как это?
— А так. Покрепче обнял бы за шею и заплакал.
— Я не ты, я уже большой, чтобы плакать. Мне шесть лет.
— А ты понарошку. Когда я плачу, мама не уходит.
— Это она тебя обманывает, а потом все равно уходит. Когда засыпаешь. Она когда-нибудь тебя будила?
Малыш задумался.
— Меня никто не будит, я сам просыпаюсь.
— Как бы не так. Когда надо, твоя тетя Поля включает музыку, и вы все просыпаетесь, кильки безголовые.
— Не ругайся, пожалуйста.
— «Какой хороший мальчик!» — пропел Антошка, подражая голосу воспитательницы.
— Ты чего тетю Полю передразниваешь?
Они сидели на бревнышке на берегу быстрой речушки, болтали ногами в воде.
— Тетя По-ля! — насмешливо сказал Антошка. — Знаешь, кто твоя тетя Поля? Врушка она.
— Сам ты врушка! — крикнул Малыш. Еще никогда не слышал он, чтобы так говорили о взрослых. А тетю Полю в их малышовой группе все особенно любили. «Велела тетя Поля», «Сказала тетя Поля» — этих слов было достаточно, чтобы угомонить самых непослушных.
— А я говорю — врушка. Все взрослые обманщики…
— Сам ты обманщик! — взвился Малыш. — Самый, самый, пресамый!..
Они оба вскочили на ноги и стояли друг перед другом раскрасневшиеся, возбужденные.
— Я обманщик? — угрожающе спросил Антошка. Темные конопушки на его носу еще больше потемнели. — А хочешь, докажу! Я знаю такое!..
— Ничего ты не знаешь.
— Знаю. Вот это что по-твоему?
— Где?
— Все это. Все вокруг?
Малыш рассмеялся.
— Такой большой, а не знает!
— Все это ненастоящее.
— И речка?
— Какая это речка!
— И лес?
— Разве это лес? Одна видимость.
— И птички?
— Птички вроде настоящие…
— Ага, — обрадовался Малыш. — Не знаешь!
Антошка растерялся.
— А ты в лес ходил?
— Ходил.
— С тетей Полей? По тропиночке?
— Ага.
— Цыплята желтоносые! Ни на шаг от курицы. Самое интересное там и начинается, куда вас не пускают.
— Тетя Поля говорит: придет время, и мы все узнаем.
— А сейчас тебе неинтересно узнать?
— Интересно.
— Тогда слушай, что я скажу…
— Не хочу слушать, — заупрямился Малыш.
— А если сам увидишь, поверишь?
— Поверю.
— Тогда пошли.
Они перепрыгнули через речку и побежали по полю к лесу. Трава мягко стегала по щиколоткам. Жуки и бабочки торопливо разлетались из-под ног. Полуденное солнце жгло голову, и Малыш на бегу поплотнее натянул панаму.
Возле леса Антошка остановился.
— Ты дождя боишься?
— Дождя? — удивился Малыш. — Так же солнце.
— Ты на небо не смотри. Когда мы войдем в лес, все равно польется дождь. Я знаю.
— Встанем под дерево.
— Ага, они только того и хотят, чтобы мы никуда не ходили. А надо по дождю идти, не останавливаясь.
— Тетя Поля рассердится.
— Опять тетя Поля! Ты сам что-нибудь значишь? Если хочешь узнать, надо ничего не бояться. Там, за лесом, еще будет пустыня и ветер знаешь какой? Но если не бояться, можно быстро дойти до горизонта.
— До горизонта разве можно дойти? Тетя Поля говорила…
— Может, где и нельзя, а за лесом можно. Ты меня слушай.
Замирая сердцем, Малыш следом за Антошкой вошел в лес. Здесь трава была по пояс, и в этой траве что-то шуршало, шевелилось, бегало.
— Звери… тама, — зашептал Малыш.
— Наслушался сказок, — насмешливо фыркнул Антошка. — Самые большие звери в этом лесу — кролики.
— Зайчики?
— Кролики. Слушай, что говорят.
Только что светлый, залитый солнцем лес вдруг потемнел, короткой судорогой пробежал по верхушкам берез порыв ветра, и ослепительно белые стволы их словно погасли.
— Идем, идем, я же говорил — дождь будет.
И едва он это сказал, как зашуршало в листве и первые большие капли упали на панаму.
Теперь Малыш боялся Антошки. Рыжий и конопатый, знающий все наперед, он казался ему маленьким колдуном из сказки. Еще вчера Малыш был уверен, что не боится ничего на свете. Сколько они играли в смелых индейцев и космонавтов, сколько фильмов смотрели о бесстрашных исследователях чужих миров! Бывало, что и сами участвовали в фильмах, ползали по затаившимся джунглям. И никогда, ни единого разу Малыш не пугался. А тут было ему не по себе. Потому что одно дело, когда ты влезаешь в фильм, и совсем другое, когда все непонарошку.
Они пересекли тропу, по которой не раз ходили с тетей Полей, черную тропу, скользкую от дождя, незнакомую, и скоро оказались на опушке. Это удивило Малыша: ведь от их детсадовских домиков лес казался таким огромным!
Дождь кончился, и туча, только что закрывавшая солнце, куда-то исчезла с голубого неба. Впереди полого уходила вверх песчаная пустыня, поросшая редкой клочковатой травой.