«Какой легкий лист!» — думает она.
— Они у нас в Воронеже лежали целыми кучами в саду, и как хорошо было по ним ходить… — говорит Лена, — они хрустят.
— А ты раздави этот, — ворочаясь, без улыбки советует он. — Тоже хрустнет.
— Зачем, Володя? — обиженно отвечает она и сдувает лист с ладони. — Не надо.
Володя поеживается и вздрагивает.
Лена задумчиво смотрит на его лицо.
— Что, Володя? — спрашивает она.
— Лена, — говорит он, — скоро паром?
— Сейчас, Володя. И потом в медсанбат. Немного осталось потерпеть.
— Лена, — повторяет Володя, — а ведь я… Ведь мы с тобой теперь…
Он приподымается на носилках, вбирает в себя воздух.
— Что? — спрашивает Лена. — Что ты хотел сказать? Ложись, ложись…
— Ничего, — говорит он, стискивая зубы, и мучительно морщится не то от боли, не то от каких-то воспоминаний…
Лена поправляет его повязку и наклоняется к нему:
— О чем ты думаешь?
Володя не отвечает.
— Странный! Какой ты странный, Володя! О чем ты думаешь? — Лена гладит его шею и целует в подбородок… — Я верю, что мы еще увидимся…
Володя лежит молча.
— Ну, сестренка, — говорит кто-то над головой. — Пусти-ка. Дай-ка мы его возьмем — паром не ждет!
Рядом стоят два санитара. Они берут носилки и, кряхтя, несут их к парому в сопровождении Лены.
— Погодите, ребята. — Володя встревоженно делает усилие приподняться, опираясь локтями, и голос его звучит сдавленным криком отчаяния: — Лена! Меня сейчас увезут… Я хотел сказать… не увижу я тебя больше! Жизни без тебя мне не будет, а не жалей ты меня, война ведь, Леночка, милая!..
Она дальше ничего не может расслышать. Носилки грузят на паром, а она, безмолвно кусая губы, медленно идет к костру, и в ее ушах еще звенит мальчишески отчаянный вскрик Володи, пытавшегося объяснить то, что не поддается никакому объяснению.
И вдруг Лене становится необыкновенно жарко, как тогда в овраге, так жарко, что пересыхает в горле и невозможно дышать. Она обессиленно садится у костра и, охватив колени, пряча в них лицо, горько и беззвучно плачет.
