— Вполне, — сказал капитан. — Тебе бы в органах работать…
— Приглашали, — спокойно отозвалась Ремида, — и даже очень. Я попыталась, только не смогла…
— Наследственная аллергия, — заметил Ярослав.
Она повернулась и чуть дольше обычного посмотрела на капитана.
Тем временем миновали Новые Дворки. Дорога после Лавры, невидимо оставшейся слева, то сужалась, то вновь расширялась, потом пошли удивительные увалы, когда их «Спутник» устремлялся вниз, потом взлетал на гребень. Вокруг стоял едва тронутый осенью лес, верхушками прятал идущее к окаему солнце, а когда начинались деревни, кабину вновь заливало светом, становилось радостно на душе, и Ярославу казалось, будто начался праздник, которого ждал так долго, что потерял и веру, и надежду, и любовь.
Помаячила на краешке сознания Лидия, и капитану стало совестно.
«Хватилась, поди, — подумал Ярослав. — Волнуются люди…»
Он вспомнил, что везет с собой ключ от московской квартиры, и это успокоило его. Там тоже решат, что на Кутузовский проспект уехал.
Память вдруг услужливо подсунула злое лицо жены и слова ее о шпане беспризорной.
Колыхнулась обида, и капитан едва не скрипнул зубами. Он рассказал ей о нелегком детстве давным-давно, и Лидия тогда от жалости к нему так искренне рыдала, что Ярослав перепугался и отпаивал молодую жену валерьянкой. И вот минуло тридцать лет в июле, и Лидия припомнила ему шпану.
Усилием воли капитан стер в сознании образ жены и несколько удивился от того, с какой легкостью это случилось.
Но про детство помыслил.
Уже взрослым, когда ходил в океан, Ярослав прочитал книги о маленьких оборвышах, оливерах твистах, гаврошах, про детей из подземелья и Алешу Пешкова с его доброй бабушкой и сердитым дедом.
Не было в памяти Ярослава ни бабки, ни деда, пусть и злого, но все-таки родной кровинки. С семи лет и до отрочества окружали его чужие, такие разные люди. Летом сорок второго года, убегая с мамой от немцев, они перебрались в Ростов из Таганрога, и здесь Ярослав потерялся, остался один в огромном Ростове, к нему неотвратимо двигались пришельцы.
Тогда он и стал беспризорным, а чуть позднее шпаной, что помогло ему выжить под немцем. Почти издохшего от голода, семилетнего мальчишку спасли ребята чуть постарше, сплотившиеся в воровскую стаю.
Блатярил Ярослав до самого прихода наших, потом пристал к артиллерийской части в качестве приемыша добрался до Румынии, воспитанник участливых богов немыслимой войны.
Тут только и сообразили педагоги с пушечками на петлицах, что бедовый их сынишка Славик ни в письменной, ни устной грамоте не разумеет.
Кое-чему за лето обучили и отправили в Россию с наказом постигнуть все науки, а прежде математику, ведь без нее нельзя стрелять из пушек.
Так и попал в первый класс Ярослав, когда ему исполнилось десять, а школу он прошел такую, что и не снилась авторам тех жутких сочинений, с ними познакомился позднее, с улыбкой узнавая в Фейгтне и Сайксе тех паханов, которых видел в жизни, и по сравнению с ними парнишку Твиста окружали гуманисты.
Мать нашла Ярослава, когда он закончил семилетку и поступил в мореходку имени Седова, красные кирпичные корпуса ее еще до революции выросли на высоком берегу Дона.
— Чего же раньше не искала? — спросил он позднее, когда улеглось возбуждение встречи.
— Не верила, сынок, что ты живой, — смутилась мать. — Опять же папаня твой не вернулся…
— Погиб, значит, — кивнул Ярослав. Он свыкся с этой мыслью, она так помогла выстоять ему в ту пору, когда их стаю окружали злые люди, и каждый брошенный судьбой мальчишка держал себя в узде упрямой мыслью, что где-то там его отец сражается с фашистами и отомстит за все сыновние лишенья. А маленький Ярослав спасался тем воображеньем, что батя бездыханно лег в первой битве и потому за ним сюда, в детдом, и не приходит.
А на мать Ярослав надеялся долго, но и та не появлялась, хотя и теплилась у мальчишки надежда.
— Живой он, твой батька, — сообщила маманя. — Только с новой женой с фронта явился, связисткой у них была. Когда узнала про это, чуть не повесилась даже. Потом стала искать мужа, значит, себе… Ну и детки пошли… Братик у тебя теперь есть, Ярослав, и сестренка. И батя вроде как новый, Степан Иванович кличут, добрый такой человек. Он ведь и поиски эти затеял. Я и знать не знала с чего начинать…
«Чужому дяде оказался я нужнее», — хотел сказать Ярослав мамане, вздохнул и промолчал, жалеючи ее, но вот обиду сохранил, всегда об этом помнил.
«Спутник» вдруг подался вправо, резко сбросил скорость и остановился.
— Пойди-ка в лес, капитан, — сказала Ремида. — Может быть, и гриб какой обнаружишь. А я в мотор загляну. А потом на заправку.
После бензоколонки они увидели слева Горицкий монастырь, он стоял на берегу Плещеева озера, а прямо перед ним — древний Переславль.
— Грибов я не нашел, — сказал капитан, когда в наступивших сумерках замелькали старинные домики города, — но вот перекусить бы вовсе не мешало.
— Река Трубеж, — объяснила Ремида, когда проскочили мост, — а слева — ресторан «Фрегат». Но ужинать мы здесь не будем, потерпи, еще пути с десяток километров. В багажнике есть мясо для шашлыков, моченое в сухом вине, по настоящему грузинскому рецепту.
— Осечка, — сказал капитан. — Два года как не потребляю мясо. Вино не пью уже с десяток лет. Курю вот иногда, чтобы совсем уже не освятиться.
— Ишь, траппист какой, — промолвила Ремида. — А от других утех не отказался?
— По этой части я в порядке, — ухмыльнулся капитан.
— Ну-ну, — хмыкнула Ремида и стала поворачивать налево.
Возникли крепостные стены, они были древними и закрывали обветшавшие, никем не береженные строенья, являющие собою печаль и тоску запустенья.
— Никитский монастырь, — сказала Ремида. — Величье и позор России…
— Отдала б и его монахам, — отозвался Ярослав, — глядишь, и обитель одиноким старикам нашлась, и музей родного края бы соорудили. Места ведь исторические. Родина русского флота никак.
— Церковь наша не так уж богата, — объяснила Ремида. — Мошна у нее все не потянет. Тут другой благодетель нашелся, Велихов, академик. Культурный центр соорудить желает на денежки американских толстосумов. Международного масштаба, мол, идея, балдеть тут будут за доллары и жрать экзотику с подливкой а ля рюсс.
— Тогда нам к собственной святыне, славянам-братьям, уж не подступиться. Монастырь будет вроде как наш, а устав в нем — чужой… Мало нам отдаваемых за гроши леса, руды и нефти — реликвии готовы распродать. Про крабы я не говорю — сам гоню их тоннами на экспорт.
— Без крабов русский человек и обойдется, но вот когда его душой вдруг академики торгуют… Да что там говорить! Хребет переломили у России, теперь бьем алкоголем по башке, а душу заливаем дегтем порнорока.
— Не злись, — просто сказал капитан. — Смотри вперед, дорога стала хуже, побереги двух русских человеков.
— Ты прав, от разговоров надо к делу, — сказала она и включила фары. — Никитский монастырь за океан не отдадим…
Дорога шла вдоль склона. Справа виднелось свинцовое после захода солнца Плещеево озеро.
— Ярилин камень здесь лежит, — ответила Ремида. — Его оставим мы на утро, а вот Варварин Ключ всенепременно посетим.
Пока добрались до ключа, стемнело вовсе.
— Пойдем, — сказала Ремида, открывая дверцу и выходя из машины.
Она достала голубую канистру, взяла Ярослава за руку и повела от дороги по тропинке.
— Здесь раньше часовня стояла… Разорили, как опиум для народа. А вода, говорят, целебная, не тухнет и не прокисает. Проверено — год держала в открытой посуде… Народ сюда едет с округи, обливаются, верят в Варварину помощь.
Глаза привыкли к полусвету, и капитан увидел трубу, из нее изливалась вода, убегавшая к озеру.
Ремида быстро наполнила канистру, отошла с нею шагов на десять и принялась раздеваться.
Ее тело смутно белело в отдаленье, и Ярослав отворотился.
— Иди сюда, капитан, — позвала она. — Самой себя обливать несподручно.
«Русалка ты или ведьма» — подумал он. — Но почему или? Разве это не одно и тоже?»
Капитан усмехнулся и подошел к Ремиде вплотную, принял из ее рук тяжелую канистру.
«Видали мы похлеще штуки, — мысленно сказал ей Ярослав. — На краболовах есть поизощреннее девицы…»
— Повернись спиной, подруга, — с улыбкой промолвил капитан. — Чтоб вся вода тебе досталась.
О том, что печь будет дымить, Ремида его предупредила, но в этот раз все обошлось, и девушка сказала, гремя посудой из-за кухонной перегородки:
— Домовой тебя признал, капитан. Ко мне у него состояние неприязни. Чересчур бойка ты, девка, ворчит он по ночам, в наше время таких не водилось…