Впрочем, московская зима нечасто давала возможность надевать «волчью шкуру» – жарковато в ней было.
Она вдруг вспомнила, как в конце семидесятых годов, когда зима выдалась «как в сорок первом», а по утрам вдоль некоторых улиц можно было увидеть вереницы грузовых фур, под днищами кабин горели костерки – водители разогревали моторы, ей довелось однажды «зависнуть» в гостях где-то неподалеку от Пушкинской площади. И уже на ночь глядя срочно понадобился не то хлеб, не то кефир, а может, и что покрепче. Единственным «поздним» гастрономом был «Елисеевский». И вот, уже прижимая к груди сумку с продуктами, она пробегала мимо троллейбусной остановки, к хлипкой стенке которой прижался, пытаясь защититься хотя бы от ветра, худенький невысокий негр в тощем драповом пальтишке и смешной фуражке с отворотами. С другой стороны к остановке как раз подходил здоровенный краснорожий мужик в ушанке набекрень и желтом овчинном тулупе, распахнутом на мощной груди, – мужику было явно жарко. В морозном воздухе отчетливо, почти зримо повис аромат лука и свежего перегара. Мужик, по-собачьи наклоняя голову то вправо, то влево – шапкины уши смешно, как будто и впрямь он был гигантским, вставшим на дыбы псом, болтались над желтыми замшевыми плечами, – поразглядывал приникшего к остановке негра, тот был вдвое примерно мельче, и дружелюбно поинтересовался:
– Шо, змерз, Маугли?
– С-сам-м т-ты Т-таб-бак-ки! – на чистейшем русском языке парировал тот, заикаясь от холода, шагнул в подъехавший троллейбус и умчался вместе с ним в синеватую морозную мглу.
Мужик, оставшийся остолбенело стоять на остановке, крутил башкой и что-то недоуменное про себя хмыкал. А прошмыгнувшая мимо Аркадия долго еще хихикала над «сюрпризами большого города».
Возле сиявшего теплым желтым светом газетного киоска, к которому она сейчас подходила, тоже была остановка. Две женщины неопределенного возраста, ведь зимой таких большинство, одеваются-то все более-менее одинаково разнообразно, и не разберешь толком, молодая ли мамаша перед тобой или прабабка с внуком наперевес, ждали маршрутку. Одна сокрушенно мотала головой в сине-белой «финской» шапке с вязаным орнаментом и длинными ушами, плескавшимися, как уши спаниеля или бассета, и жаловалась на рынок недвижимости. Только, мол, собралась продать дачу, а цены встали как вкопанные. Ведь постоянно росли, а тут на тебе! Даже снижаются, ужас!
– Ну и погоди чуток, – дергала серебристым плечом пуховика вторая, – сейчас конец света пройдет, и рынок двинется. Осталось-то всего ничего. Может, до Нового года еще продать успеешь. А то сейчас все с этими майя как с ума сошли.
– Ты думаешь, это из-за майя? Ну глупость же. – Узорчатые шапочные уши перестали мотаться туда-сюда.
– Ну… глупость не глупость, а похоже на то. Звонит мне давеча Жека, ну эта, с пирсингом, чего, говорит, с Новым-то годом? А у меня сейчас как раз работы полный завал, так что времени нет – ну вот совсем. Ну давай, говорю, числа двадцать первого состыкуемся, решим, что, где, кого и так далее. Она прям в ужасе: как двадцать первого? Конец же света будет! Давай в другой день! Представляешь? Она ждет конца света и попутно готовится встречать Новый год, который, на минуточку, через десять дней после этого самого конца света. Ничего так?
– Ну… Жека… – «Финская шапка» пренебрежительно махнула сине-белой, с таким же, как на шапке, орнаментом, перчаткой.
– Думаешь, она одна такая? – пожала плечами ее спутница. – Народ, может, и не верит, но мыслишка какая-то бродит – а вдруг все-таки чего-нибудь? Вот и не лезут в крупные покупки. Не боись, пройдет эта фигня, и двинутся твои недвижимые цены, – завершила свои утешения женщина в серебристом пуховике, влезая за подругой в подошедшую маршрутку.
Какие милые, улыбнулась Аркадия Васильевна. Нет, господа журналисты, охотники за сенсациями, балаболы вы все и ничего не понимаете в жизни. А потому страстно, до сладкой дрожи и восторженно-пьяного сверкания глаз обожаете всех пугать. Последнюю крупную волну всеобщей паники вы, делатели новостей, пытались поднять, кажется, на стыке веков: мол, две тысячи лет – предсказанный срок, грядет Страшный суд, так в Библии написано. Потом передрались из-за того, откуда считать эти самые «две тысячи лет» – от Рождества или от Вознесения. Громче всех, ясное дело, вопили сторонники первой версии – она сулила Страшный суд вот прямо чуть не завтра. Потом передрались и эти: летоисчисление, оказывается, неправильное, и Христос родился не то на пять лет раньше, не то на шесть лет позже точки, обозначенной как «от Рождества Христова». Изрядно растерянные «провозвестники» расползлись по углам, прочей публике оставалось только посмеяться. Самым смешным, впрочем, тогда были не споры о том, когда родился Иисус, а яростная полемика вокруг «когда заканчивается двадцатый век и начинается двадцать первый». Причем большинство крикунов защищали в качестве начала нового века двухтысячный год: дескать, последний год двадцатого века – девяносто девятый, хоть лопните.
Аркадия Васильевна вспомнила, как готовились к встрече этого самого двухтысячного в ее салоне. Спор – вешать ли плакат «Здравствуй, XXI век!» – вспыхнул точно сам собой. Чуть до драки не дошло, фигурально выражаясь, конечно. Спорили до тех пор, пока один из охранников, угрюмый, никогда не улыбавшийся Руслан, похожий одновременно и на Сильвестра Сталлоне, и на Клода Ван Дамма, и даже на Арнольда Шварценеггера, не вытащил на середину два ящика привезенного для новогодней вечеринки вина.
– Считай! – буркнул он самому рьяному спорщику.
Вино было какое-то привозное, ящики странные, в России таких вроде и не делают – узкие, длинненькие, два ряда по пять бутылок в каждом.
– Раз, два… десять. – Спорщик в растерянности взглянул на Руслана.
– Дальше считай, – скомандовал тот, подвигая второй ящик.
– Одиннадцать…
– Достаточно. С какой бутылки начинается второй ящик?
– С… с одиннадцатой.
– А если бы в ящик помещалось не десять бутылок, а сто – с какой бутылки начинался бы второй ящик? Можешь на пальцах посчитать: первая бутылка, вторая… ну?
– С… со сто первой…
– Всем понятно? – Руслан утащил ящики назад в служебную столовую – обеденную зону Аркадия Васильевна устроила сразу, с момента открытия салона – нельзя же, чтоб люди давились бутербродами по углам, а бегать обедать по окрестным кафе не каждого устроит.
Спор завял на корню. Она тогда так восхитилась этой эффектной демонстрацией, что потихоньку удвоила Руслану полагавшуюся к Новому году премию.
Руслан не работал в салоне уже лет шесть, с того Нового года прошло и вовсе вдвое больше, но Аркадия Васильевна все еще помнила эту смешную и очень показательную историю. Сколько ни запутывай людей, сколько ни пугай их, а простой житейский здравый смысл – вот как у Руслана или у тех милых женщин на остановке – пробьется сквозь любой туман. Ну а пока в людях жив здравый смысл – а он, судя по всему, все еще вполне здрав – все у нас будет в порядке. Какие бы страшилки ни валили на нас господа борзописцы. И если даже что-то сломается – починим. И будем жить дальше. Невзирая ни на какие катаклизмы. И нечего нас пугать.
Она купила свежую газету и поморщилась: как же, не пугайте – и тут грядущий конец света на первой полосе, что за наказанье! Впрочем, газеты – ну то есть бумажные газеты – ей вообще не нравились, все-то казалось, что они мятые, как будто их уже сто человек лапали. И пахнут – фу. Вот книги почему-то пахнут вкусно, может, их как-то по-другому печатают?
Боже-боже, о чем я думаю, хмыкнула она, закинула за плечо своевольный шарф и решительно свернула в переулок: еще один поворот – и она дома.
Свой дом – это очень, очень важно. Быть может, это вообще самое важное.
Дом. Обновленный, но по-прежнему вздыхающий – от воспоминаний. Ему есть что вспомнить. Когда-то в его стенах бурлила жизнь, игрались свадьбы, смеялись дети. А сейчас на весь дом остались две старухи – она да Татьяна. Ну вот Михаил еще заезжает, но заезжать – это же совсем не то.
Аркадия Васильевна усмехнулась: экое кокетство – называть себя старухой, да про нее такого даже самые пристрастные завистницы сказать не могут. Бодра, весела и подвижна. Не то что Татьяна. Вроде и практически ровесницы, а у той и ноги отекают, и одышка, и радикулит регулярно прихватывает. Ладно, хоть Михаил навещает мать достаточно часто. Может, еще и потому, что вырос здесь, сжился с этим домом, сроднился. Когда он приезжает, Аркадии кажется, что дом как будто улыбается, как будто дышать в нем легче становится, теплее как будто. Теплее – это, конечно, не про отопление. Просто очень приятно, когда чувствуешь неподалеку человека, который любит то же, что и ты. Этот дом, к примеру.
Вот жена Мишина, Светочка, так тут и не прижилась, настояла на покупке собственных апартаментов в огромном многоквартирном «муравейнике». Аркадия не спорила, холодно пожав плечами: отдельно так отдельно. Может, оно и к лучшему: вторая жена Михаила была ей не слишком симпатична.