— Да тати-то — ладно, а мы-то? Нас-то как закружит, завертит… Останемся без товару, а то и… Мертвецы опять же…
— Дык мы-то люди честные, торговые! Нам чужого не надобно, в лес мы не пойдем, на краешке поночуем себе — и дальше двинем. Проверенное место, Бойша Логсын! Говорю тебе честью! И сам ночевал там не единожды, и отец мой, и дед его. На тех, кому золото без надобности, чародейство Атямово силы не имеет.
— Ну добро, коли так! — присудил Бойша, хлопнул возчика по плечу и отстал, дожидаясь своей телеги, — свечерело, и без тулупа стало зябко.
Солнце, пока Бойша слушал дядьку Архипа, закатилось за зубчатую лесную ограду, но все еще освещало редкие облака, румяня их мохнатые брюшины. Однако меж стволов столетних елей уже заклубился ночной мрак, а оглянувшись, Бойша заметил, как в оставленную обозом глубокую лощину потек из-под разлапистых ветвей седой жутковатый туман.
После рассказа возчика одолели Бойшу мысли. И самая верткая, самая шустрая, самая манкая из них была — про Буртасовы сокровища: «Вот же, вот, в двух шагах, почитай, лежит твое счастье, Бойёшка! И конь „Самсон“, и Талинка, и собственный домик при лабе, и дело свое, и жизнь новая, веселая да светлая…»
Гнал эту мысль Бойша от себя, изо всех сил гнал. Да только тот страх, что обуял приказчика, когда слушал он про проклятие старого чащобника, куда-то сгинул, а осталась лишь белозубая улыбка Талинки, Талушки, да щечки ее румяные, да брови собольи, да стан точеный… Ии-эх!
— Ну слав-те-Всеблагой! — донесся тут от головы обоза бас Скворца. — Вот и Топтаниха! Эй, чистоверные! Поднаддай! На ход! На ход!
Пока распрягли коней, составив телеги в рядок, пока запалили кострило, пока возчики обихаживали лошадей — обтирали сеном, задавали овса, поили, треножили и пускали подпастись на полянку — совсем стемнело.
— А вот прошу к нашему кулешу! — дурашливо закричал очерёдный кашевар Ефка Баборыкасын, звеня черпаком по закопченному, дымящемуся тагану.
Возчики чинно расселись вкруг костра на подстеленных потниках, по очереди вставали за кулешом и ломтем хлеба, что нарезал сгибками дядька Архип. Бойша невольно засмотрелся, как старшой возчиков умудрялся непостижимо ловко орудовать одной рукой, удерживая при этом и каравай, и нож-косарь.
Ели в благоговейной тиши, лишь фыркали поодаль лошади, потрескивали сучья в костре да перекликались где-то в темной лесной вышине ночные неведомые птицы.
После трапезы, сложив глиняные миски стопкой и обтерев ложки, обозники расположились на отдых. Курцы сворачивали цигарки, дядька Архип попыхивал трубочкой-носогрейкой. В лесу заухала неясыть, попискивали в траве мыши, где-то далеко, напугав лошадей, заголосил зубач.
Кто-то из молодых попросил старшого поведать, где и как тот распрощался со своей рукой. Скворец поломался для виду и завел рассказ про Белогородское сидение.
— Лезли степнячки с болотянами на нас, братцы, дуром просто. Их самострелы на пятьсот шагов бьют, а наши — на три сотни саженей, и только. Да и чаровники болотянские — не чета нашим. Много народа чистоверного в том Белогороде сгибло. Сам воеводский голова Сазан Дергасын! Ну-у-у, человек был! Умище! Силища! Ан и его безносая не обошла.
Ну, и меня сплеткой боевой садануло так, что руки-ноги потом в лечебне собирали-собирали, да вишь, не все собрали…
— Больно было, дядька Архип? — с дрожью в голосе спросил возчик Гавря, подавшись вперед, в круг кострового света.
— Дура… — беззлобно усмехнулся Скворец. — Больно — это когда лошадь на ногу наступит. А на войне, за Россейщину да Всеблагого Отца страдая, воин любую муку примет, лишь бы ворога одолеть. Так-то…
— Старшой, а сказывали в Нижнем на пристани, что ты с войны с двумя руками пришел, — влез в разговор вернувшийся от ручья Ефим Боборыка. — А вскорости пошел на куний промысел с Еремкой Вдовкасыном, вот в энти самые места вроде. Тут, босяки пристанные гутарили, тебя на тракте и нашли, чуть живого. Был ты весь пораненный, подранный, а руку твою словно свиньи жевали. Знахарь в Выксе тебе руку-то и оттяпал, чтобы, значит, нутряной огонь тебя не пожег. Ты в бреду все Еремку звал, винился перед ним, да сгинул Еремка, без следа сгинул. Не так разве?
— Ты сарынь всякую, что вроде собаки базлает, слушай-слушай, да не заслушивайся, — спокойно ответил дядька Архип, выпустив сизое дымное колечко. Однако от Бойши не укрылось, что Скворец нахмурился и глаза его заблестели, как у припадочного, — зло и дико.
Поговорили еще немного, кто о чем. Бойша достал звонник, спел любимую, обозную:
Возчики помоложе затеяли было чикой баловаться, но дядька Архип хлопнул в ладоши и сердитым голосом крикнул:
— Все, чистоверные! Утро вечера завсегда светлее. Ночевать будем.
Наскоро отмолившись, возчики полезли в шалаши, укрываясь тулупами. В костер сунули бревнину-долгушу, кинули жребий — кому до подзари сторожить, а кому — после, и вскоре все замерло на лесной полянке. Притухший костер давал мало света, и Бойше, проверявшему, хорошо ли засупонены возы с товаром, показалось, что лес сам собой надвинулся со всех сторон, стеной встал у подвод, поглотив и лошадей, и возчиков.
«Ишь ты, страх-то как разбирает! Ну и дикие ж места», — подумал он, возвращаясь к костру. Все уже спали, лишь горбился в сторонке Лyxa Борода, жребный сторож.
«С этим можно спокойно ночевать, не продаст, серьезный мужик», — успокоил сам себя Бойша, укладываясь на стеганый потник у костра. Лезть в душный шалаш не хотелось — блохи одолеют.
Он был уверен, что после тяжелого дня сон придет сразу, но ошибся. Думы толклись в голове, как комары над лампой. «Пять верст. Всего пять верст! Ежели сейчас тишком уползти да быстро побежать… К утру обернуться очень даже спокойно можно. Эх-ма, кабы дорогу еще знать. Скворец говорил — на полночь надо идти. А как тут, ночью, в чащобе, разберешь, где полночь, а где полдень? В лабах у профов специальные штуковины есть, чтобы знать, куда идти. Со стрелками бегучими. Да-а…»
Бойша заворочался, привстал на локте — пить захотелось. Пошарив взглядом в поисках баклажки с водой, он вздрогнул — лежащий поодаль, шагах в пяти, дядька Архип смотрел на приказчика, поблескивая в сумраке волчьими глазами, и кривил губы в понимающей ухмылке. сыпавшие в разрывы между серыми облаками звезды, спросил негромко:
— Чего ж посля не вертался? Али деньги не нужны стали?
— Недужил я долго, — хмуро ответил Скворец, одной рукой привычно набил свою трубочку, ширкнул кресалом, втянул ароматный дым и глухо добавил: — Два годочка, почитай, у Еремкиной старухи на полатях в жару горел. А когда сдюжил, к жизни воротился, сказала она мне: «Покуда жива я, не моги на те места проклятущие ходить! Не будет тебе удачи. Когда ж помру, то пойдешь, кости Еремеевы разыщешь первым делом и похоронишь по чистунскому обычаю. А коли по-иному сделаешь — пропадешь…»
— Так что? Жива ль старуха? — уже угадывая ответ, все же спросил Бойша.
— Преставилась… — Скворец перекрестился. — В августе месяце в одночасье Всеблагому душу отдала.
— Стало быть…
— Стало быть, можно идтить. Ну, Бойша Логсын, решай. Мне с одной грабкой никак с энтим делом не совладать. Товарищ нужон…
И все. Тихо стало — как в подполе. Не шуршат мыши, не фыркают кони. Даже ветер успокоился, запутавшись в ветвях.
«Вот она — судьба, — понял Бойша. — Шаг шагнуть — и будет. Все будет!»
— Как Луху обманем? — сглотнув тягучую слюну, спросил он вместо прямого ответа.
— На это есть у меня саван-трава. Мыстобой, БойшаЛогсын, морды холстинами мокрыми обвяжем, да я и кину в костерок шепотку. До утра все спать будут, словно дитятки у мамки в люльке.
На том и порешили. Вскоре, прихватив лопату, два топора и пару мешков из крепкой рогожи, двинулись кладопытцы по заросшей частым осинником прогалине прочь от погруженных в зачарованный сон возчиков…
…По ночному лесу идти — страх терпеть великий. Понял это Бойша давно и заучил накрепко. Пока лезли они трескучим осинником, еще ничего было. И глаз к темноте привык, и нога ступала уверенно, ходко. Но вот кончились серебряные заросли, и Архип, шедший первым, махнул единственной своей рукой — стой, мол.