— Это в самом деле ужасно, — прошептал он. — Этот человек, это…
— Это? — выдохнул Косс.
— Аристид Виру, — сказал Виере.
III. Трефа, пики и трефа
Комната была широкой, с низким потолком, что довольно редко встречается в старых зданиях. И кровать тоже была широкой и низкой, покрытой разбросанными в сложном, хотя и непреднамеренном, беспорядке подушками и шалями. Бордовый ковер устилали шкуры, самая красивая, белая, как горностай, лежала рядом с кроватью.
В комнате царила тяжелая, пропитанная странным запахом атмосфера. Кто бы ни входил в нее впервые, обязательно задерживался на пороге. Всегда здесь стоял полумрак: из множества ламп, расставленных всюду — на комоде, на столе, у окна, на туалетном столике и над кроватью, — горела лишь одна.
В темноте старые часы вздрогнули и словно с усилием пробили десять раз. Нет, точно с усилием. Время почти стерло цифры на циферблате.
Этим вечером зажжена лампа на столе, и при ее свете Эдме, дочка доктора Хие, гадает на картах. Она раскладывает их перед собой по порядку маленькими кучками. Сначала ей видны только их рубашки в синюю клетку. Молодая девушка по одной переворачивает карты, то медленно, будто опасаясь таинственного сочетания, то вдруг в лихорадочной спешке, надеясь заставить их сказать больше, чем обычно открывают карты…
В это роковое мгновение, наступающее почти каждый вечер, для дочери доктора Хие не существует ничего, кроме вырванных у дамы пик или валета червей откровений; ей еще не представилось другой возможности поверить в любовь.
Чем занят ее отец в этот ночной час? Он, без сомнения, в своей лаборатории, в башенке под крышей, с левой стороны дома. Уже очень давно Эдме перестала заходить в маленькую комнату, заполненную стеклянными предметами необычных форм, куда ее отец всем запретил входить. Маленькой девочкой в грозовые вечера она проскальзывала туда, чтобы лучше видеть молнии, и, как она говорила, «быть ближе к грому»…
Теперь ее единственное прибежище — комната, вся в приглушающих звук тканях и коврах. Если открыть шкаф в глубине, на вас посыплются книги. Если открыть тот, что стоит справа от двери, на вас рухнут платья.
Эдме склоняется над картами. Они раскрывают ей секреты, древние, как мир… Светловолосый мужчина… Письмо к брюнетке… Дорога… Какие пустяки! Маленькими ручками с острыми ногтями дочка доктора Хие перетасовывает колоду и начинает все сначала. Дело в том, что ей так хочется верить картам! И в таинственные суеверия, связанные со встречей трех белых лошадей, с полетом воронов, идущими парами молодыми монахинями…
У подножия кровати, на красивом белом меху, лежит раскрытый «Ключ к сновидениям».
Эдме тысячу и один раз лихорадочно задавала себе вопрос: верит ли она по-настоящему во все это? В опасность, которой подвергается гость, бросивший шляпу на кровать? В катастрофы, о которых предупреждают скрещенные на скатерти ножи? В ссору с близкими, которую может вызвать опрокинутая солонка, если не заговорить судьбу, бросив щепотку соли через левое плечо? Вправду ли она суеверна?
Каждый раз на вопросы этой другой Эдме, похожей на старшую снисходительную сестру, Эдме отвечала «да». Да, потому что она хотела верить картам и различным проявлениям сверхъестественного. Она старалась подчинить свой разум этим играм, она нуждалась в этом фантастическом мире, без конца создаваемом ею на протяжении ничем не заполненных дней. Она не могла допустить, что жизнь лишь медленное движение к смерти, череда тусклых бесцветных часов. Конечно же, существует что-то другое… И к этому чему-то другому она стремилась изо всех сил. Увы! Неужели феи живут так далеко, что ни одно послание не доходит до них?..
Эдме снова отодвигает карты. Встает. На ее шее переливается тяжелое ожерелье, похожее на золотую змею, на хрупких запястьях позвякивают браслеты.
Дочка доктора Хие подходит к зеркалу. Возможно ли, спрашивает она себя, чтобы ничего не существовало за гладкой поверхностью? Значит, все лишь обман? Значит, это не застывший пруд, полный духов? Сверху — стекло, за стеклом — амальгама. А за амальгамой ничего нет. Как грустно! Неужели никогда ни один ребенок, став взрослым, не покончил с собой, узнав, что за зеркалом ничего нет?..
Теперь Эдме разглядывает себя. Когда-то, когда ей было одиннадцать лет, вырастившая ее добрая старая Мария ворчала, глядя на нее с любовью: «Можно подумать, вас цыгане потеряли по дороге».
Ее головка уже тогда была совсем темной и волосы с тех пор не стали светлее или послушнее.
Никому бы не пришло в голову назвать ее красивой. По крайней мере, начать с этого. Скорее: «Какая она странная!», или: «Она не похожа на других…»
Не похожа на других! Разве она виновата?
Эдме поочередно рассматривала в зеркале свои большие бархатные глаза, выпуклый лоб, маленький ярко-красный рот, теплый смуглый цвет лица, округлые щеки — может быть, с чуть слишком выступающими скулами? — и почувствовала прилив гордости.
Она охотно уступила этому чувству, не подавляя, так как знала его эфемерность. Не похожа на других? Ну что ж, тем лучше. Да, она странная, загадочная, немного волнующая… На что ей жаловаться? Разве ей хотелось бы походить на крупных тяжеловесных фламандок, с которыми каждый день встречается на улицах деревни? Разве она не предпочитает их уверенным жестам свои грациозные движения? Разве не была она счастлива, что ее облик напоминал людям об исчезнувших инфантах?..
Эдме приблизилась к зеркалу.
«Но, конечно, — думала она. — я слишком маленькая…»
Она действительно была маленькой, даже надевая туфли на высоких каблуках и платья чуть не до земли, ей едва удавалось выглядеть девушкой среднего роста.
Кинув последний взгляд на свое отражение, дочка доктора Хие начала раздеваться. Ее широкая юбка и черный шелковый корсаж мягко упали на белый мех… Эдме размышляла о том, другом, в чем повседневная жизнь ей отказывала, чего ей всегда недоставало, и отсутствие чего вот уже с год, как начало портить ту детскую радость, которая раньше охватывала ее при виде распускающегося цветка, яркого блеска звезды или танца языков огня в очаге. То, что она извилистыми путями искала в вымышленном мире, не было ли просто любовью мужчины?
Она колебалась. Не потому, что была столь уж несведущей в данной области. Напротив, Эдме собрала внушительную гору литературы по этому вопросу. Ее библиотека почти целиком состояла из любовных романов. Она прекрасно представляла себе чувства, какие могла бы испытывать в присутствии нравящегося ей молодого человека… Но где его найти? И найдется ли вообще когда-нибудь такой, кто сумеет заполнить ее ожидание и ответить на ее нежность?
Накинув длинный белый пеньюар, она скользнула к столу и еще раз перетасовала колоду карт. Она не могла смириться с их молчанием. Эдме ждала от них описания, как можно более подробного, молодого человека, который в один прекрасный день признается ей в любви и которого она тоже полюбит без оглядки. Она была не прочь получить также некоторые уточнения относительно обстоятельств места и времени первой встречи…
Эдме перевернула несколько ничего ей не говоривших карт. Но вдруг неожиданно рядом с тузом треф появился пиковый валет с мрачным трагическим лицом. На месте сердца красный рисунок его камзола казался открытой раной. Дрожащей рукой девушка перевернула следующую карту, девятку пик, еще одна трефовой масти, и в сочетании с предыдущими картами это означало бы: Насильственная смерть.
Следующей картой оказалась трефа…
Вздохнув, Эдме откинулась на спинку стула, и тут же с улицы донеслись крики. В тот же момент кто-то быстро несколько раз нажал на звонок.
Ничто не шелохнулось в доме. Девушка подумала, что слуги должно быть, спят, как убитые, и, даже если внизу будут кричать еще громче и звонить еще дольше, ее отец в лаборатории все равно ничего не услышит. Она подошла к окну, открыла его и перегнулась вниз.
— Кто там? — спросила она.
В темноте смутно различалась группа людей.
— Скорее, мадемуазель! — послышался встревоженный голос. — Надо разбудить вашего отца… Совершено убийство!..
Эдме закрыла окно и на минуту оперлась о спинку стула. Она чувствовала, что побледнела. Итак, на этот раз карты сказали правду… Если только… Если только их расклад не касался непосредственно ее самой?..
Она вздрогнула, затем выбежала из комнаты. На ходу схватив пальто, накинула его и по маленькой винтовой лестнице с каменными ступенями достигла подножия башенки, где доктор Хие оборудовал лабораторию.
— Отец! — закричала она.
Из-под двери просачивался свет, но ответа не последовало.
— Отец! — крикнула она громче, стуча кулаком по запору.
На сей раз изнутри донеслось ворчание.