Нищий - Евгений Щепетнов

Щепетнов Евгений Нищий

Глава 1

В подземелье было темно, и лишь свет из далёкого люка, в который сквозь решётку стекались нечистоты из канав вдоль мостовых, освещал тоннель. Седой осторожно сделал несколько шагов, сцепив зубы от боли — изорванная осколками нога отказывалась работать в такой сырости, да ещё при перемене погоды, но он, привычно, преодолел себя и двинулся дальше. За углом послышался шорох…Седой медленно освободил из палки, на которую опирался, стальное жало стилета и замер.

ААААА! — вдруг выпрыгнула из темноты плотная фигура человека, рассекающего воздух огромным тесаком — урод, умри!

Седой автоматически уклонился от тесака, переместив вес на здоровую ногу и выбросил стилет вперёд, пронзив грудь нападавшего — тот захрипел и мешком опустился на грязный пол тоннеля, заваленный обломками деревьев и гниющими нечистотами. Седой вытер клинок о его одежду и мягко вставил на место в палку, потом на ощупь, матерясь про себя и пачкаясь в крови, обыскал труп:

— Кошель, нож, магический амулет…непонятно какой, тесак — упс! Это что за бумага? Уж не объявление о награде ли за мою голову? Якоря нет, а его деяния живы? Потом почитаю.

Он спрятал свиток за пазуху, и, шаркая, подволакивая больную ногу пошёл вперёд, как подбитый ядовитый паук.

Первое, что я увидел, открыв глаза — плавающее над головой лицо, сморщенное как орех, с гнилыми зубами и издающее невыносимый запах, как будто что-то давно протухло и догнивает последние дни. Я уже встречал в жизни такого человека — вспомнил Сергея Ткачука — на вид интеллигентного человека, в очках и костюме, у которого раздавалось такое зловоние изо рта, что рядом с ним нельзя было сидеть, не отвернувшись в другую сторону… Зловонное лицо что то сказало, я не мог распознать — что именно, переспросил:

— Что?

— Аратак суран ху?

— Не понимаю! — я с тупым отчаянием всмотрелся в старика — а это был именно старик — я не понимаю, что вы говорите!

Старик ещё сказал несколько фраз, потом отчаялся что-то мне втолковать, схватил за руку и потянул за собой, показывая на небо. Я с трудом поднялся, поискал рукой свой «батожок», нашёл, опёрся на него и встал, покачиваясь, как корабль на крупной зыби. Голова закружилась, стало дурно и я вырвал на булыжники мостовой утрешним беляшом, которым закусывал палёную водку. Правда, от беляша оставалось уже немного — больше было желчи. Старик покачал головой — похоже запах перегара донёсся и до него. Я возмутился — с таким-то запахом изо рта, да перегар одеколоном покажется! При мысли об одеколоне меня тоже чуть не вырвало — пил я и его…что попадалось, то и пил.

После того, как меня комиссовали из армии, изрубленного осколками гранаты и исполосованного пулями, мне оставалось или снаркоманиться, или же пить горькую — чтобы забыть. Забыть войну, забыть кровь, забыть эту боль, которая терзала моё израненное тело днём и ночью. И вот теперь я, старший лейтенант, бывший десантник, разведчик, находился на пустыре, неизвестно где, рядом с вонючим стариком в диких обносках.

Мать у меня умерла, когда я был ещё на войне, я даже не смог попрощаться с ней — в это время мы как раз отбивались, в окружении сотен «воинов Ичкерии», недовольных тем, что мы разгромили их базу в горах. Если бы не вертолётчики, раздолбавшие их и сделавшие нам проход на волю — сейчас я не стоял бы на этом грязном пустыре. Много раз я думал — а зачем? Зачем я остался жив? Сейчас бы лежал рядом с матерью и отцом, за одной оградкой, и мы, наконец-то, соединились бы одной семьёй. Отец погиб раньше — в Заводском районе, где мы жили всегда, он шёл на ночную смену и его зарезал наркоман, в поиске жалких грошей — ну что он мог взять у мужичка с авоськой, в которой тот носил на работу свой нехитрый обед? Я решил тогда для себя — надо вырваться, вырваться из этой безнадёги — куда я мог пойти, здоровенный пацан, ста девяноста сантиметров росту, учившийся в школе номер одиннадцать, где быть отличником западло — их называли лохами и ботанами и били, вымещая свою злобу и зависть на тех, кто слабее или умнее.

Мне была дорога или в бандиты, или в армию. Кстати — безразлично — и то, и другое было для меня равнозначно — вот только в бандитах — недолгий срок «красивой жизни», потом труп, а в армии — нет красивой жизни, но при удаче — как то можно выбраться, да и подзаработать — тоже.

Я выбрал армию. Сумев поступить в десантное училище, я быстро там выдвинулся в первые ряды — главное было соблюдать правила — и тебя накормят, напоят, скажут что делать — и мозг не нужен. Главное — быстрая реакция, твёрдые мышцы и чёткое выполнение приказа. После выпуска я попал на переподготовку — специальные курсы разведки, где учили убивать наиболее эффективными способами — от автоматических гранатомётов, до удавки и шила, а также — хоть немного думать — планировать операции. Так я стал командиром разведроты — так она называлась, но на самом деле была карательным отрядом — мы ходили в «тылах» моджахедов, и вырезали всех, на кого нам укажет перст командования. Много пришлось пролить крови, до сих пор мне снятся лица убитых, может это и привело к тому, что я стал законченным алкоголиком?

Но как бы то ни было, в последнем прорыве, я стал беспомощным и никому не нужным инвалидом — без профессии, без денег, и без здоровья. Если бы не моё чудовищно тренированное тело — я давно бы сдох под забором, но организм всё сопротивлялся, печень не хотела сдыхать, хотя я убивал её литрами мерзкой «палёнки», а мои мышцы, хоть и обмякшие, после года лежания в госпитале, могли легко порвать любого, кто осмелится мне перечить. Трижды я был в отделении милиции, за пьяный дебош — дважды какие-то сопляки насмехались над моей ковыляющей походкой — я переломал им рёбра, но и меня хорошенько запинали — ну что я, калека, с почти не сгибающейся правой ногой, мог сделать против двадцати уродов, которые кричали алла акбар и насмехались над стариком. Однако я сделал — что мог, как и делал всегда — бился до последнего.

Один раз попал в милицию на то, что избил соседа — толстомордый хряк, который ставил свой мерседес носом прямо к крыльцу, ведущему в подъезд — ему было так удобнее — а когда я попросил его на ставить так машину, потому что всем трудно проходить, особенно мне — он заявил, что ему насрать на всех, а особенно на такого… алкаша. Его потом едва откачали, после удара в солнечное сплетение — чистый нокаут. Если я и выглядел, как старик — седой, заросший поседевшей бородой, так под моей одеждой скрывались ещё не умершие мышцы и тело знало, как их использовать.

Мне было всего тридцать лет, а выглядел я как семидесятилетний старик. Волосы на голове были белые, как снег, а моя густая борода, была седа, как у столетнего аксакала. В общем — последние три года я усиленно добивал себя — покончить с собой не хватало духу, да и стрёмно как-то, зачем тогда Бог вынес меня из чеченской мясорубки? Но и жить не хотелось. Орден Мужества лежал в шкатулке, единственной вещи, сохранившейся от матери. Остальное я раздал или продал за копейки, в приступах пьяного угара.

Старик опять прикрикнул, и я заковылял за ним, перебарывая знакомую боль в ноге. Мне не впервой было, по-пьянке, просыпаться в незнакомых местах — но этого я никогда не видел раньше. Это был большой пустырь, на краю города — уже смеркалось, а в городе не горело ни одного фонаря, по булыжным мостовым с грохотом ехали одинокие, запряжённые лошадьми повозки — от простых телег, до карет. Я с удивлением тряхнул головой — что за наваждение? Где я? Голова разболелась ещё больше, думать не хотелось — всё потом. Обдумаю. И я двинулся за стариком, уже заворачивающим за угол старого строения с проваленной крышей.

Мы шли ещё минут пятнадцать, когда старик что-то сказал, показал рукой на нору, ведущую под большой дом и нырнул в неё, сразу, как провалившись в преисподнюю. Я последовал за ним — оказалось — вниз вела лестница, очень крутая, и если не знать, что там ступеньки, можно было слететь и как минимум набить себе синяков и шишек, а может и сломать шею. Я всё-таки удержался на ногах и медленно, опираясь на палку, сполз вниз. Лестница заканчивалась дверью, висевшей на толстых железных петлях, за ней находилась довольно большая комната — видимо раньше это был или склад, или какое-то другое подвальное помещение, в углу его стоял стол, на котором старик уже разжёг свечу, бросающую неровные отблески пляшущего пламени на грубые каменные стены, украшенные потёками и пятнами плесени. Старик показал на табуретку возле стола и я сел, пытаясь понять — на каком он языке говорит? Его речь ни на что не была похожа, хотя он и пытался сказать на разных языках — фраза повторялась, была ясно, что он спрашивает — кто я такой и откуда взялся?

Свеча стала оплывать и затрещала, старик с неудовольствием что-то сказал и достал, опасливо оглянувшись на меня, из каких-то тряпок, непонятный предмет, чем-то похожий на лампу Аладина. Он поставил его в центр стола и сказал какое-то слово, что-то вроде «абракадабра» и предмет засветился не очень ярким, но ровным неоновым светом. У меня от удивления чуть не отпала челюсть — а старик засмеялся и сказал: