Обычным делом было и все остальное: возвращаться вечером домой в одиночестве, предвкушая отдых, хорошую книгу, телевизор, если есть в программе что-нибудь неотвратительное. Необычным было что-то другое – какое-то именно сегодняшнее чувство.
И только когда распаренный, с потемневшими от воды волосами, вышел в махровом халате из ванной, – он наконец догадался, какое.
Сегодня он целый день провел с девушкой – именно провел день с Олей, хотя там и другие женщины были – и ни разу не сравнил ее с Соной. И это получилось настолько само собою, что он этого даже не заметил, и впервые подумал об этом только теперь, пытаясь понять, что же такое непривычное произошло с ним сегодня.
Он сравнивал с нею всех женщин, которые хотя бы ненадолго, хотя бы случайно оказывались рядом и обращали на него внимание. А внимание на него обращали едва ли не все женщины – так что он и сравнивал с Соной их всех. Даже, может быть, не их с нею сравнивал, а то чувство, которое они у него вызывали, с тем чувством, которое сразу вызвала у него Сона.
Невозможно было сравнить. Он уже знал, что невозможно, но сравнивал как-то незаметно для себя, почти инстинктивно, и сам уже был этому не рад.
И вдруг эта девушка, эта девочка со своими робкими ресницами, впервые не напомнила ему о Соне – и Юра удивился этому больше, чем удивился, когда впервые заметил седину у себя на виске.
Тогда, помнится, он чуть не ухом прижался к зеркалу и как-то по-мальчишески подумал: это что – у меня седина? Да она ж у старых бывает, неужели…
Вот и теперь он подумал похоже: неужели?..
Хотя ничего удивительного ведь нет в том, что у мужчины в тридцать лет появляется седина. У отца она появилась, кажется, еще раньше, это мама впервые подкрасила волосы едва ли не в пятьдесят.
И в том, что мужчина через три года после расставания перестает вспоминать бывшую жену, тоже нет ничего удивительного.
Но он удивился.
Глава 5
Гринев всего год работал в Склифе – ну, с интернатурой, можно считать, два, – а ему уже казалось, что он всегда жил такой жизнью, как теперь.
И это не было привычкой, которая, как известно, замена счастию. Просто он продолжал жить так, как ему хотелось жить, как он и должен был жить; в этом было все дело. Именно продолжал: Юрий Гринев не мог вспомнить ни одного дня из двадцати пяти своих лет, который прошел бы у него не так, как ему хотелось.
Может быть, все дело было просто в том, что ему вообще-то и не хотелось ничего такого особенного. Ну, хотелось, конечно, в Париж, или в Рим, или посмотреть нью-йоркский Бродвей, потому что бабушка Эмилия рассказывала о них очень уж увлекательно. Но в глубине души он понимал, что может… не то чтобы совсем отказаться от всего этого, но, во всяком случае, подождать.
А врачом ему хотелось быть всегда, сколько он себя помнил. И всегда было понятно, почему именно врачом, и именно травматологом; он знал об этом лет примерно с шести.
Конечно, из-за отца. С самого раннего детства Юра любил отца горячо, до дрожи в сердце, и всегда почему-то боялся, что это слишком очевидно для окружающих. Хотя что плохого, если и так? Папа такой человек, любить которого не стыдно. Даже невозможно его не любить.
Кажется, только бабушка Миля догадывалась о том, как Юрочка относится к своим чувствам. И она даже сказала ему об этом однажды, как будто бы мимоходом. Только много лет спустя Юра понял, что именно так, мимолетным тоном, бабушка говорила ему самые важные вещи…
– Ты напрасно так стараешься быть сдержанным, – сказала бабушка.
Юрке было тогда восемь лет, они с бабушкой только что вышли из «Детского мира», и он не очень понял, что значат ее слова.
– Как это, ба? – спросил он, не глядя на нее.
Да он даже и не расслышал толком ее слов, потому что думал в эту минуту только о железной машине. Юрке ужасно хотелось, чтобы бабушка купила огромную железную машину – совсем как настоящий самосвал, даже опрокидывается кузов, и грузи что хочешь, хоть большие кирпичи, мощная машина все выдержит.
Но самосвал Юра разглядел слишком поздно, уже по дороге к выходу, на первом этаже, где большие часы над круглым залом. И в руках у него уже была картонная коробка с конструктором… Он сам же и выбрал этот подарок, за которым бабушка повела его в «Детский мир» перед Днем Советской Армии.
Вообще-то Эмилия Яковлевна любила, чтобы подарок был сюрпризом. К Новому году, например, она ни за что не позволила бы детям самим выбирать себе подарки. Все должно было лежать под елочкой от Деда Мороза, хотя ни Юра, ни тем более папа с мамой в него уже не верили. Разве что Ева, с нее станется – в десять лет верить в такие глупости.
Но ко Дню Советской Армии – ладно, пусть мальчик выберет сам.
– Нашли праздник! – хмыкнула бабушка. – Какой-то сомнительный миф о победе большевиков под Нарвой. Вот они, плоды их победы… Ну, раз мужики придумали себе повод выпить, то у Юры тем более есть повод получить подарок.
И она повела его в «Детский мир», и он выбрал конструктор – точно такой, как у Игоря с соседней дачи…
И теперь, конечно, невозможно было просить самосвал: конструктор-то уже не вернешь обратно! Юра прекрасно помнил, как бабушка однажды перепутала размер туфель, и как орала продавщица, швыряла на прилавок коробки, сколько сил бабушка потратила на то, чтобы ее переупрямить, даже капли ландышевые пила потом. А тут – просто передумали? Нет, невозможно!
Он шел хмурый и думал о том, что такого большого самосвала нет ни у одного мальчишки на даче. Он и сам не знал, что игрушечные машины бывают такие огромные.
Бабушка повторила:
– Нельзя так сдерживать свои чувства, Юра. Это не приведет ни к чему хорошему.
Юрка почувствовал, что сейчас заплачет. Но это было, конечно, совершенно невозможно.
– Я уже десять минут за тобой наблюдаю, – сказала бабушка. – Ты же хочешь, чтобы я купила этот дурацкий драндулет поносного цвета, Юрочка!
Она сказала так смешно, особенно про поносный цвет; невозможно было не улыбнуться! И посмотрела на внука сверху вниз темно-синими, как у него, глазами – высокая, красивая, совсем не старая, с пышной короной гнедых волос, сколотых какой-то особенной, как ракушка, заколкой.
– Видишь, сама говоришь – и цвет плохой… – пробормотал он, то ли улыбаясь, то ли сдерживая слезы. – И мы же уже конструктор купили…
– Плевать, – сказала бабушка. – Плевать на конструктор! Юрочка, да разве это стоит такого терпения? Ну скажи мне честно: ты же хочешь машину?
Он смотрел вниз, на залепленный мокрым снегом асфальт, и кивок получился совсем незаметный. Но бабушка, конечно, разглядела.
– И все! – воскликнула она. – Да ведь это такая малость, Юра! Ну сам подумай: кому будет плохо оттого, что ты получишь то, что хочешь? Совершенно никому! Пойдем.
Она взяла его за руку и повела обратно в магазин, к прилавку с машинами.
И тут, прямо у прилавка, он наконец не выдержал и заплакал. Он изо всех сил сдерживал всхлипы, но слезы сами собою катились по щекам, капали на синий вязаный шарф, на цигейковый воротник пальто…
– Ну, не плачь, деточка, не плачь! – принялась его утешать полная, пожилая продавщица. – Видишь, мама уже платит за машинку! Не плачь, глянь-ка, я уж и в коробку ее ложу, видишь?
Как будто дело было в машине! Он не мог больше сдерживать себя, что-то освободилось в нем, что-то рвалось из груди, неудержимое – и проливалось слезами.
Но чувства к отцу – как их было не сдерживать? Как могли проявиться восхищение, и благоговение, и любовь, и жалость, которые смешивались в Юриной душе, когда он видел, как папа затягивает утром эти жуткие, неудобные ремни на протезе, выходит из дому, идет через двор, стараясь не оскользнуться на раскатанных детьми ледяных дорожках?..
И почему, кстати, эти ремни такие жесткие, такие негнущиеся? Юра даже специально их рассматривал: хуже, чем хомут для лошади, которую конюх запрягал в Кратове! И сам протез – чугунный он, что ли? Неужели нельзя его сделать из легкого металла – как, например, самолет или ракету? Это же так просто, почему же?..
Однажды он спросил об этом у бабушки, и она ответила, усмехнувшись:
– А вот потому, что легкий металл весь пошел на ракеты. Которые, между прочим, проектирует твой папа… Но на него дефицитного металла уже не осталось. Такая страна, Юрочка, человеческая жизнь дешевле жалкой железки.
– Эмилия Яковлевна, зачем вы? – укоризненно заметила мама, оказавшаяся при этом разговоре. – Зачем ребенку…
– Ребенок должен это знать, – отрубила бабушка. – Тем более Юра. Он в этой стране живет и, скорее всего, будет жить. Ты что, хочешь, чтобы он сидел и ждал, пока это блядское государство позаботится о родных ему людях?
Что и говорить, бабушка Миля никогда не стеснялась прямо выражать свои чувства, даже если выражения для этого подходили только нецензурные!
В шесть лет Юрка знал, что врач, к которому папе то и дело приходится ложиться в клинику, называется травматолог. И знал, что сам будет травматологом, когда закончит школу, потом медицинский институт, – и вылечит папу раз и навсегда.