О них ничего нельзя было сказать. Во всяком случае, он ничего не мог о них сказать, и не хотел. Только то, что вот – горы, стоят недвижимые, в чистоте своей и отдельности ото всех и всего, и жизнь дышит через них из глубины земли.
Здесь, на Джан-Тугане, Юра и познакомился с Борей Годуновым.
До отъезда оставалось три дня, и это, конечно, было очень жаль. Юре всегда немного не хватало времени, чтобы насытиться этим особенным чувством – чувством гор, своей легкостью, свежестью, силой и беспричинной радостью. Впрочем, он подозревал, что так оно и должно быть: всегда должно не хватать этого времени…
Во всяком случае, каникулы кончались и пора было покупать подарки – скорее всего, такие же, как и в прошлом году, разве что с небольшими вариациями.
За подарками, тоже как в прошлом году, он поехал маленьким рейсовым автобусом на Чегет. Здесь, на базарчике у автобусной станции, яркие кавказские старухи продавали свои незамысловатые сувениры: войлочные белые шапочки, платки из козьего пуха, варежки, носки. Юра, правда, забыл, что привозил в прошлом году, но выбор все равно был невелик, и он купил отцу носки, Еве и бабушке варежки, Полинке белую шапочку, а маме платок.
– Слушай, старичок, ты извини, такой вопрос, – услышал он вдруг.
Юра обернулся и увидел парня в красной лыжной шапочке, нетерпеливо переминающегося у него за спиной. Парень был одет в ярко-голубую пуховую куртку и большие, явно импортного происхождения, горные ботинки. Маленькие карие глаза его поблескивали пьяновато и весело.
– Такое дело, – повторил парень. – Я тебя видел, ты на Джан-Тугане живешь, на горнолыжной.
– Да, – кивнул Юра; лицо парня, впрочем, не показалось ему знакомым.
– Ну вот! – почему-то обрадовался парень. – А я у альпинистов, соседи, значит. – И он тут же перешел к делу: – Мы тут с девушкой выехали, понимаешь, отдохнуть, заскочили в ресторан, то-се, сам знаешь, – подмигнул он. – А тут она платок увидела – и хочет, что ты будешь делать, платок! По-хорошему, конечно, надо бы ее отговорить. Ты глянь на нее, разве она будет по Москве ходить в платке? Но женский каприз – святое дело!
Оглянувшись, Юра увидел девушку своего неожиданного собеседника. Та стояла рядом со старушкой, у которой он сам только что покупал подарки, и рассматривала ажурный платок из белого пуха. Парень был прав: едва ли такая девушка будет носить в Москве платок. Очень уж она изящная в своей короткой красной курточке, очень уж эффектны ее обтягивающие брючки, и круглая шапочка лихо сидит на светлых кудрях.
– Ну, купи ей платок, раз святое дело, – не совсем понимая, при чем тут он, пожал плечами Юра.
– Так я же и говорю! – воскликнул парень. – В ресторан же, говорю, заехали, кто ж знал!
– Тебе деньги, что ли, нужны? – наконец догадался Юра.
– Шерлок Холмс! – радостно улыбнулся парень. – Зришь в корень! Займи, землячок, денег до Москвы, а? Я, понимаешь, завтра отъезжаю, на нуле сижу. А в Москве сразу верну, – заверил он. – Я тебе и адрес оставлю, и телефон. Да я не проходимец какой-нибудь, ты не думай. Бауманское кончил в прошлом году, работаю по комсомольской линии. Не обману! – подмигнул он.
Будь у Юры с собой деньги, он легко отдал бы их этому парню: в самом деле, не обманет же, наверное. Но денег у него после покупки подарков не осталось, о чем он и сообщил комсомольцу.
– Ох ты, елки-палки! – расстроился тот. – Да-а, некрасиво будет перед девушкой…
Он действительно расстроился: все лицо его выражало разочарование, и карие глаза… Даже щегольская куртка, казалось, потускнела.
В общем-то не было ничего страшного в том, что будет «некрасиво» этому комсомольскому работнику. Не умрет же его девушка без пухового платка! И Юре нечего было особенно из-за этого переживать, тем более парня он видел в первый и, скорее всего, последний раз в жизни. Но это детское разочарование в круглых глазах…
– Слушай, – вздохнув, сказал Юра, – денег нет, но я платок у той же бабки только что купил – по-моему, такой точно. Ты спроси, может, ей этот сойдет?
– Ну, старик, ты молоток! – Радость выразилась в круглых глазах и во всем подвижном лице этого парня так же мгновенно и открыто, как разочарование. – Вот этого не забуду! Конечно, такой точно, или обменяем сейчас, делов-то! Как, говоришь, тебя зовут?
«Кажется, я маме такой платок уже привозил, – смущенно подумал Юра. – Или варежки? Ну, что теперь вспоминать…»
– Держи координаты. – Парень извлек из кармана блокнот, пеструю ручку с каким-то иностранным гербом. – Я тебе домашний даю и рабочий, в цекамоле. Знаешь, где ЦК комсомола? А ты мне свой запиши вот сюда. Ну, спасибо тебе!
Он посмотрел на Юру веселым и чуть более долгим, чем прежде, взглядом, хлопнул его по плечу и побежал к своей девушке, прижимая локтем сверток с платком.
Листок из блокнота Юра машинально сунул не глядя в карман и только у себя в комнатке на базе прочитал нацарапанную на нем фамилию – Борис Годунов, и два телефона.
«Надо же! – уже весело подумал он. – Почти что заячий тулупчик для Пугачева!»
Вот этому инструктору из ЦК комсомола Юра и решил позвонить сейчас, хотя видел его в Москве всего один раз: через неделю после Джан-Тугана, когда тот возвращал деньги.
По тому, как долго отвечал короткими гудками его рабочий телефон, Юра догадался, что не ошибается, обращаясь к Годунову.
– Да, слушает штаб! – наконец раздалось в трубке. – Гринев, Гринев, кто такой Гринев? Не припоминаю что-то… А! – наконец вспомнил Борис, и по этой мгновенно мелькнувшей интонации Юра вдруг представил его круглые веселые глаза. – Конечно, помню, как тебя, Юра? Как не помнить пуховый платочек!
Объяснять, чего он хочет, тоже долго не пришлось. Судя по всему, того же самого хотели от Годунова все звонившие в этот день.
– Завтра вылетаем, – без долгих расспросов сказал Борис. – Из Внукова, сбор в семнадцать тридцать возле самолета. Да не на летном поле, ты что – возле памятника самолету, на площади стоит, знаешь? Повезло тебе, я как раз собирался список закрывать! Ты у нас кто будешь – альпинист, горнолыжник? Ага, врач к тому же, отлично. Отчество как твое?
Глава 6
Посреди площади во Внукове горой лежали матрасы, ящики, палатки, какое-то альпинистское снаряжение. Юре стало неловко, что он явился без ничего, с одним рюкзаком. Хотя что же он мог бы захватить с собой?
Весь этот сбор немного напоминал отправку в турпоход. Ребята смеялись, даже гитара была в руках какой-то девушки из провожающих, песня звучала в сыром воздухе ранней московской зимы…
Самолет брали чуть не штурмом, хотя весь «Ил-86» был предназначен только для них. Но что будет перегруз, это стало ясно еще до того как все наконец-то расселись в салоне – кто в креслах, а кто на ящиках и рюкзаках.
Начались долгие уговоры: летчики сначала увещевали по радио, потом сами вышли к неуступчивым пассажирам, Боря Годунов метался по салону, грозился, но все это было бесполезно. Выгружаться никто не собирался, и самолет рисковал не взлететь никогда, если бы вдруг не объявили, что сел второй борт из Еревана, который возьмет абсолютно всех.
– Под мое честное слово, ребята! – уговаривал командир экипажа. – Такое несчастье у нас, что я обманывать вас буду? Перегружайтесь скорее половина на другой самолет!
И снова началась эта возня, только в обратном порядке: ящики, рюкзаки, матрасы, палатки…
Юра на минуту остановился покурить рядом с командиром экипажа, стоящим у трапа.
– Извините, – сказал он. – Одно беспокойство вам с такими помощниками.
– Беспокойство! – Голос летчика прозвучал горько. – Какое беспокойство, мы вам благодарны, что туда летите… Ты еще себе просто не представляешь, что у нас там творится!..
Это и было главное, что они поняли сразу, как только приземлились и выгрузились из самолета в ереванском аэропорту Звартноц: что они себе просто не представляли… Все происходящее здесь происходило как будто в другом мире, который просто невозможно было себе представить из их обычного московского мира.
– Да-а… – протянул бывший «афганец» Василий, обводя взглядом зал ожидания. – Это уж как-то совсем…
Юра и сам не нашел бы точных слов, чтобы объяснить увиденное. Собственно, главным было не то, что виделось, а то, что чувствовалось, просто висело в воздухе: ощущение огромного, слишком большого, слишком всех касающегося горя.
Оно было в обведенных темными тенями глазах женщин, молча сидящих на скамейках и стоящих у стен. Оттого, что все эти женщины были одеты дороже и тщательнее, чем одевались женщины в Москве, – ощущение горя только усиливалось.
Оно было в том, как вздрагивал весь зал, как только оживал динамик: связи со Спитаком и Ленинаканом не было, и родственники ждали здесь, в аэропорту, хоть каких-нибудь известий оттуда…
Мгновенно стихли шуточки и анекдоты, не прекращавшиеся даже в самолете. Все чувствовали одно – растерянность перед лицом этого горя, которое было теперь совсем близко, и всем хотелось одного – поскорее добраться туда, где можно что-то делать, а не стоять в этой жалкой растерянности.