Девочка жалобно глядела на мать.
— Мам, давайте обедать? — попросила она.
Мать велела Джону садиться за стол, а сама еще раз открыла дверь и поглядела сквозь темноту за железнодорожные пути. Вокруг не было ни души: подъемник уже не стучал.
— Может, он все-таки задержался, — сказала она сама себе вполголоса.
Сели обедать. Джон на своем конце стола у двери почти растворился в темноте. Они не различали лиц друг друга. Девочка опустилась на корточки у решетки, медленно поворачивая над огнем толстый ломоть хлеба. Мальчик, тень со смутным пятном лица, глядел на сестру, преображенную красным отсветом.
— Как я люблю глядеть на огонь, — произнесла девочка.
— Любишь? — отозвалась мать. — Почему?
— Он такой красный, в углях столько пещерок... и так тепло, приятно, так хорошо пахнет.
— Надо будет угля подбросить, — сказала мать, — а то отец придет и начнет ворчать, что он, мол, целый день надрывается в шахте, а дома огня порядочного развести не могут. В трактире-то небось всегда тепло.
Несколько минут все молчали. Потом Джон капризно протянул:
— Ну что же ты, Анни?
— А что я? Огню ведь не прикажешь, чтобы горел жарче!
— Нарочно водит им туда-сюда, чтобы дольше не жарился! — проворчал мальчик.
— Не надо думать о людях плохо, сынок, — отозвалась мать.
Но вот в темноте захрустел на зубах поджаристый хлеб. Мать почти не ела. Она только пила чай и упорно о чем-то думала. Когда она поднялась, ее вскинутая голова казалась окаменевшей от гнева. Она посмотрела на пудинг, который стоял на огне, и ее точно прорвало:
— Какое издевательство — даже обедать домой не пришел! Пусть все сгорит, мне безразлично. Я приготовила обед, сижу жду его, а он мимо собственного дома в кабак!..
Она вышла во двор, набрала угля и стала кидать кусок за куском в красный огонь; по стенам поползли тени, в кухне стало еще темнее.
— Ничего не видно, — проворчал ставший неразличимым Джон. Мать против воли рассмеялась.
— Ничего, мимо рта не пронесешь, — сказала она и вышла поставить совок за дверью. Когда ее силуэт снова появился на фоне беленой печки, мальчик повторил капризно и упрямо:
— Не видно ничего!
— Вот наказание! — с досадой вскричала мать. — Минуты без света посидеть не можешь, совсем как отец.
И все-таки она взяла с полки бумажный жгут, зажгла его и поднесла к керосиновой лампе, висевшей в середине комнаты. Когда она подняла руки, живот ее слегка округлился, и стало видно, что она ждет ребенка.
— Ой, мама! — вдруг вскричала девочка, и мать замерла с колпаком в руке. Она стояла с поднятой рукой, обернувшись к дочери, красиво освещенная светом от медного отражателя.
— Что случилось?
— У тебя за поясом цветок! — проговорила девочка в восторге от необычного зрелища.
— Господи, только и всего! — с облегчением сказала мать. — А я подумала — пожар. — Она накрыла лампу колпаком и, помедлив, подкрутила фитиль. На полу зыбко колебалась бледная тень.
— Я хочу понюхать! — все с тем же восторгом попросила девочка, подходя к матери и прижимаясь лицом к ее переднику.
— Отстань, дурочка! — сказала мать и прибавила огонь. Свет как бы обнажил их тревогу, и женщина почувствовала, что вот-вот не выдержит. Анни все так же стояла, нагнувшись к ее фартуку. Мать с досадой выдернула из-за пояса цветы.
— Ой, мамочка, не надо! — вскричала Анни, ловя ее руку и пытаясь снова засунуть цветы за пояс.
— Что за глупости, — сказала мать, отворачиваясь. Девочка поднесла к губам бледные хризантемы и прошептала:
— Как хорошо пахнут! Мать отрывисто засмеялась.
— А я не люблю, — сказала она. — У меня всю жизнь хризантемы — и на свадьбе, и когда ты родилась; и даже когда его в первый раз принесли домой пьяным, в петлице у него была рыжая хризантема.
Она посмотрела на детей. Они глядели на нее вопросительно, приоткрыв рот. Несколько минут она сидела молча, покачиваясь в кресле. Потом снова взглянула на часы.
— Без двадцати шесть! Нет, уж теперь-то он не придет, — бросила она небрежно, с язвительной горечью, — теперь его приведут. Будет сидеть в кабаке. Ввалится весь грязный, в угольной пыли, но я его мыть не стану. Пусть спит на полу... Господи, какая же я была дура, какая дура! Знать бы, что буду жить в этой грязной дыре, среди крыс, а он будет как вор красться мимо собственного дома. На прошлой неделе два раза пришел пьяный, сегодня опять загулял...
Она оборвала себя, встала и принялась убирать со стола.
Прошел час, может быть, больше; дети притихли, поглощенные игрой, придумывая все время что-то новое, не желая докучать матери, страшась возвращения пьяного отца. Миссис Бейтс сидела в кресле-качалке и шила безрукавку из толстой кремовой байки; когда она отрывала от ткани кромку, раздавался как бы глухой стон. Она трудилась над шитьем, прислушиваясь к голосам детей, и мало-помалу гнев ее утомился, улегся, лишь время от времени открывая глаза и зорко наблюдая, настороженно слушал. Порою казалось, что он и вовсе смирился, сжался в комок, — вдали раздавались шаги по шпалам, мать замирала с шитьем, резко поворачивалась к детям сказать «Ш-ш-ш!», но вовремя спохватывалась, и шаги стучали мимо, не вырвав детей из мира игры.
Наконец Анни вздохнула и покорилась усталости. Она больше не могла играть, ей не хотелось даже смотреть на шлепанцы, изображавшие товарные платформы.
— Мама! — со слезами в голосе позвала девочка, не сумев облечь в слова свою жалобу.
Из-под дивана выполз Джон. Мать подняла глаза от шитья.
— Хорош, — сказала она, — погляди на свои рукава.
Мальчик оглядел рукава, но ничего не сказал. Вдали за путями раздался чей-то хриплый крик, и тревога всколыхнулась в комнате, и, лишь когда двое шахтеров прошли, переговариваясь, она спала.
— Пора спать, — сказала женщина.
— А папа еще не пришел, — плаксиво протянула Анни. Но мать держалась стойко.
— А он и не придет, его принесут бесчувственного, как бревно. — Это значило, что скандала нынче вечером не будет. — Пусть спит на полу, пока не проспится. На работу завтра все равно пойти не сможет.
Она протерла детям лица и руки влажным полотенцем. Дети совсем присмирели. Молча надели ночные рубашки и стали молиться, мальчик невнятно бормотал. Мать глядела на своих детей, на спутавшиеся завитки пшеничных шелковистых волос на затылке дочери, на черноволосую голову сына, и сердце ее разрывалось от гнева на их отца, который причинял им всем столько горя. Дети уткнулись лицом ей в юбку, ища утешения.
Когда миссис Бейтс спустилась вниз, кухня поразила ее необычной пустотой, сгустившимся ожиданием. Она снова взялась за шитье и долго работала иглой, не поднимая головы. И постепенно к ее гневу начал примешиваться страх.
II
Часы пробили восемь. Она резко встала, бросив шитье в кресло, подошла к двери, отворила ее, послушала. Потом вышла на улицу и заперла за собой дверь.
Во дворе кто-то завозился, она вздрогнула, хотя и знала, что это крысы, которыми кишит поселок. Вечер был очень темный. На подъездных путях, заставленных товарными вагонами, не горело ни огонька, лишь далеко, на шахтном дворе, светилось несколько фонарей да над горящим конусом отвала поднималось красное зарево. Миссис Бейтс быстро шагала вдоль шпал, возле стрелки поднялась по приступку к белой калитке и, открыв ее, оказалась на дороге. И здесь страх, который гнал ее, начал отступать. Шли люди, направляясь в Новый Бринсли, в домах горел свет, впереди, в пятидесяти шагах ярко светились большие окна трактира «Принц Уэльский», слышался гул мужских голосов. Почему она вообразила, что с ним случилось несчастье? Вот глупая! Он преспокойно сидит себе в «Принце Уэльском» и пьет. Она замедлила шаг. Она никогда еще не приходила за мужем в трактир и теперь не пойдет. Она двинулась дальше, к длинному кривому ряду домов, чернеющих вдоль дороги, и наконец свернула в проулок между домами.
— Мистер Ригли!
— Вам мистера Ригли? А его нет дома.
Худая, костлявая женщина, выглянувшая из темной посудомойки, пыталась рассмотреть гостью в слабом свете, который пробивался сквозь кухонные занавески.
— Это вы, миссис Бейтс? — с уважением спросила она.
— Да. Я хотела узнать, ваш муж пришел? Моего до сих пор нет.
— Да что вы! Джек еще когда вернулся, пообедал и снова ушел. Пошел посидеть полчасика перед сном. Вы в «Принц Уэльский» заглядывали?
— Нет, я...
— А, не решились... Конечно, женщине это не очень-то пристало,-понимающе сказала миссис Ригли. Наступило неловкое молчание. — Нет, Джек ничего не рассказывал о... вашем муже, — наконец проговорила миссис Ригли.
— Ну, значит, в трактире сидит, где ж еще!
Элизабет Бейтс произнесла эти слова с горечью, с вызовом. Она знала, что соседка миссис Ригли стоит у своей двери и слушает, но ей было все равно. Она повернулась уходить, однако миссис Ригли остановила ее: