Это имя носила девочка, о которой я не вспоминал уже лет пятнадцать, а зря! — если есть мне что вспомнить, так только это. И я вспомнил, я вспомнил это одним ощущением, но словами описывать придется долго:
— деревенскую школу с желтыми чистыми полами из широких плах, по которым намерзшие валенки скользят, как по льду;
— зимний голубой свет, льющийся в окна, между двумя рамами которых — вата, украшенная листиками, веточками и игрушечным боем;
— снежную круговерть в свете редких фонарей и фигурку в синем пальто: в двадцати шагах впереди Она казалась колокольчиком, плывущим в искрящемся, дрожащем, переливающемся потоке света и снега;
— водопроводный «барашек» в кармане, который заменил бы мне кастет, если бы какой-нибудь негодяй посмел посягнуть на это чудо…
Да, на самом деле она была пустенькая и даже не слишком симпатичная, да-да, сейчас она, скорее всего, наседка весом не менее центнера, да-да-да, но при чем тут это? При чем тут она? Речь идет обо мне, и если это осталось, если это во мне живет, значит, хоть что-то во мне живет — и я вцепился в это имя, как в спасательный круг.
А психи между тем смотрели свои психские рекламы и объявления, и до меня доносилось: «…в торговом центре открывается выставка-продажа…» «…завтра во дворце спорта балет на льду…» «…позавчера, как уже сообщали, совершил побег опасный психический больной. Приметы: рост средний, рот средний, шатен. Не пьет, не курит, отказывается смотреть телевизор. Пристает к гражданам с обвинениями в том, что они психи. Осторожно: больной имеет суицидальные наклонности…» (чего-чего? — спросил кто-то в гостиной, и диктор невозмутимо пояснила: склонен к самоубийствам…). «Повторяю…»
Краем глаза я увидел, как Бубякин, воровато пряча аппарат, набирает номер.
— Ну ты! — сказал я Бубякину. — Псих недобитый! Положи трубку!
— Он! — заорал Минуткин. — Точно, он! Психами обзывается!
— Рост средний! — ахнула Минуткина-младшая, а старшая взвизгнула: — А чем он на балконе занимался? Не самоубийствами ли?
— Не пил! — сказал свое слово кандидат в кандидаты.
— Телевизор не смотрел… Хватай психа!
Все, что я успел — пнуть телевизор. Психи навалились толпой, вязали меня, сопя и пуская слюни, а связав, попинали меня напоследок.
— Любка, шалава, кого попало водит!
— А как путний, с магнитофоном был!
— Вот то-то и оно, сразу не разглядишь!
— И пьет — плохо, а не пьет — того хуже. Вон Сашка из второго подъезда — сперва пить бросил, а потом еще и за книжки взялся. Да хоть бы за путние, про Штирлица там, а то ведь за Толстого! Упекут и его в желтый домик!
— И не говори — чего не хватает? Слава богу, только жить начали!
А потом приехала «Скорая», и крепкие ребята снесли меня вниз, и молча и умело забросили меня в раскрытый зев «Рафика». И мы поехали, а точнее, меня повезли.
— Этого не надо! — сказал в больнице главный халат. — Нашего привезли уже! Вон он, голубчик, в углу сидит!
Мне тут же вынули кляп, и я обрел возможность говорить, и немедленно ею воспользовался.
— Вы кого хватаете, гады! — сказал я. — Там полная квартира психов, а вы хватаете единственного, кто начал выздоравливать!
— Фью! — присвистнул главный халат. — И этот туда же! Мужики, да мы же план поимки выполнили на двести процентов!
Я посмотрел в угол и увидел там Ихнего Шефа. Только теперь он был связан, и ясно было, что никакой он не Ихний Шеф, а буйный психический больной.
— А как же район «П»… — начал я, но понял, что продолжать бессмысленно. Разве это что-нибудь меняло?