Она вспыхнула:
— Что ж…
— Как вас зовут?
— Надя.
— Надежда, значит.
У меня еще оставалась надежда на то, что я разгадаю загадку. Его ведь убили не из-за семечка. Не из-за использованного шприца. И не из-за открытки «С праздником Восьмое марта!». Его убили из-за фотографий. И в руках у меня негатив. На конверте так и написано: «НЕГАТИВ». Он велел передать это мне. Значит, верил в меня. А если бы здесь и в самом деле был негатив, я бы его ни за что не получил. Те люди, что поместили его в психиатрическую лечебницу и, ничего от него не добившись, убили, с содержимым конверта знакомы. Это вне всякого сомнения. И подумали то же, что и главврач: человек спятил. Сошел с ума от безысходности, от боли. Возможно, его пытали. Избивали. Надо бы поехать в морг и взглянуть на тело. Если у меня будут доказательства, можно написать заявление в полицию и возбудить уголовное дело. Если у меня будут доказательства…
Пока у меня в руках лишь конверт, содержимое которого более чем странное. При чем здесь стоптанная набойка? Имеет ли значение, что она от женской туфли? Мне отдали все беспрепятственно. На это и было рассчитано. Кому интересен мусор?
«Он поймет».
НЕГАТИВ.
Если у вас под рукой есть использованная фотопленка, взгляните на нее. Что вы увидите? И что узнаете? Даже себя вряд ли. Волосы белые, лица, напротив, черные. Мир наоборот. А потому практически неузнаваем. У меня в руках то же самое. Негатив, который надо проявить. Для этого есть средства. Я должен найти эти средства, раз мой напарник сказал: «Он поймет». Он, то есть я.
Никто не знал этого человека так же хорошо, как я. Хотя мы и были знакомы от силы полгода. Но мы работали вместе. Бок о бок. Вместе выезжали на съемку, вместе обрабатывали потом материалы. Просматривали отпечатанные фотографии. О главной из них он мне так и не сказал. Не успел. Хотя сказать мог только мне, самому близкому человеку. Он никогда не был женат, не имел детей, жил на окраине Москвы в однокомнатной берлоге. Уверен: там все перевернуто вверх дном. Они искали негатив. Или кассету. Скорее всего, он снимал на цифру. А может быть, и нет. На аналоговый. Я никогда этого не узнаю.
Узнаю! Не мытьем, так катаньем. Мы ведь работали бок о бок. И роковые снимки, скорее всего, сделали вместе. Но его убили, а я жив. Выходит, он оказался догадливее. И внимательнее. У него была выдержка. Он мог дожидаться часами наиболее выгодного освещения, хорошего кадра, снимать одно и то же место утром, вечером, в полдень, зимой, весной, летом… И он поймал в кадр… Что? Кого?
Я обязательно это узнаю. С помощью предметов, которые находятся в конверте, лежащем у меня за пазухой. Вперед!
Панорама
— Моя фамилия Сгорбыш. Павел Сгорбыш, — сказал он.
Передо мной стоял мужчина на вид лет шестидесяти, высокого роста. Он сильно сутулился, вскоре я узнал его прозвище: Горб. В самую точку. Нос у него был подозрительно красный, глаза мутные, белки в прожилках, со следами кровоизлияний, веки набрякшие, над верхней губой висели унылые усы неопределенного цвета. Возможно, их прямым назначением было скрывать плохие зубы. Я не мог это знать наверняка, пока Сгорбыш не улыбнется. Но легче, пожалуй, дождаться конца света. Пока он только хмурился и сутулился, а на меня смотрел с неприязнью. Одним словом, передо мною стоял человек с отталкивающей внешностью. В старых джинсах с пятнами от реактивов и в растянутом свитере. Но ему отныне предстояло стать моим начальником. Поэтому я улыбнулся и спросил:
— А по отчеству?
— Сынок… — проскрипел он и махнул рукой. Какое уж тут отчество? Но сказал: — Александрович.
— Леонид Петровский, — представил я и добавил: — Леня.
Он опустил взгляд на мои ботинки, и я невольно поджался: вот сейчас меня разоблачат! Мои ботинки стоили долларов семьсот. Костюмчик я выбрал самый скромный, да и тот тянул на несколько сотен. У. е., разумеется. Но других в моем гардеробе не имелось. У вас, должно быть, глаза на лоб вылезли. Откуда? И кто я такой? Придется представиться и вкратце рассказать, как я сюда попал и почему моим начальником стал Павел Сгорбыш.
Вообще-то меня зовут Лео. Моя мать очень красивая, шикарная женщина модельной внешности, лицом и ростом я пошел в нее. В детстве меня дразнили «пупсом». У меня такие губы, что, по словам знакомых дам, хочется их тут же поцеловать. При виде меня губы самих дам невольно растягиваются в улыбке. «Эй, пупс!», «Какой пупсик!», «Пупсеныш», «Пупсеночек»… Вас еще не тошнит? Меня от себя давно уже тошнит. С самого детства. Годам к двадцати я с трудом добился имени Лео. Тоже пошлость, но уж лучше, чем Пупс. Я высокий, худой и вертлявый. Женщины говорят: гибкий. Ох уж эти женщины! Они умудряются все мои недостатки обращать в достоинства! Должно быть, это из-за моих замечательных губ. Я даже пробовал отпустить усы, но — не растут! Природа спланировала так мне назло. Замедленный рост растительности на моем теле при бешеном темпе обмена веществ. Я не полнею, даже если ем с утра до вечера и целыми днями валяюсь на диване. А позволить себе такую роскошь я могу. Потому что я… Ох! Поехали!
Я — типичный представитель так называемой «золотой молодежи». Единственный сын богатых родителей. Мой отец занимается строительным бизнесом, мать — светская львица. У нас особняк в заповедном месте, на Рублевском шоссе, вилла на Лазурном Берегу, двухъярусная яхта, ну и так далее по списку. Было время, когда мне все это нравилось. Я рос так же, как и мои ровесники, дети людей моего круга. Окончил элитную школу, поступил в МГИМО, гонял по ночам на своем «Порше» по улицам Москвы, откупаясь от ментов, был жутким снобом и считал, что мир принадлежит мне. Да так оно и было. Вы уже начинаете тихо меня ненавидеть. А некоторые громко и вслух. Вам хочется набить мне морду, ведь так? Бейте! Я бы и сам это сделал, причем с огромным удовольствием. Есть за что. Я ведь был не только снобом, но и хамом. Ездил по встречной, совал, опустив до половины стекло своей крутой тачки, деньги ментам, которые меня останавливали, унижал официанток и строил портье во всех гостиницах мира, а горничных имел. Что правда, то правда. У меня есть лишь одно оправдание: мне тогда не было и двадцати. Наглый, самоуверенный щенок, который думает, что весь мир у него в кармане, где лежит туго набитый деньгами его папы бумажник.
Итак, я отучился в МГИМО три курса.
А потом со мной что-то случилось. Давно уже я сам себе поставил диагноз: замедленное развитие. Честно признаюсь: я инфантилен. Родился слабеньким, голову начал держать в полгода, в десять месяцев еле-еле вставал на ноги, первый зуб появился тогда же, а пошел я в год и три. Как началось, так и продолжается. Я отстаю от своих ровесников в развитии, хотя по виду этого не скажешь. Подростковый период, когда изо всех сил хочется самоутверждаться, пришелся аккурат на мое совершеннолетие. Мне исполнился двадцать один год, и я вдруг почувствовал, что не могу больше быть маменькиным сынком. В общем, я сорвался.
Бросил институт, связался с подозрительной компанией и пустился в бега. Мне захотелось посмотреть мир. Я думал, что он огромен, а оказалось, он умещается в пакетике героина. Нет, до героина я не докатился. К счастью. Но наркотиками баловался. Пил, курил, ну и так далее по списку. Меня носило сперва по стране, потом по миру. Сначала на «Порше», потом на мотоцикле, а под конец пешком. Я промотал все, а родители отказались дать денег. Подробностей этого периода моей жизни не помню, все смутно. Я вел жизнь хиппи, не брился и отрастил волосы до плеч. У меня было много женщин, но я не запомнил ни одной. Все было как в тумане. Годам к двадцати пяти мне все осточертело.
Я проснулся в грязном номере дешевой гостиницы, в стране, абсолютно мне чуждой, голова болела, во рту с трудом ворочался язык. Я посмотрел в потолок и подумал именно так: мне все это осточертело. Что богатство, что нищета приедаются. С первым расстаться легко, из второй выбраться трудно. Но у меня-то был шанс! Я родился под счастливой звездой, которая все еще мне светила.
И я вернулся в отчий дом, помылся, постригся, завязал с выпивкой и наркотиками и в итоге залег на диване перед телевизором. Сначала мир принадлежал мне, потом я ему, а затем он стал мне безразличен. Как и я ему. Мы друг от друга отдалились на расстояние от дивана до телевизора. Он там, а я здесь. Я изменял его, как хотел, при помощи пульта. Он и не сопротивлялся. Меня это устраивало. Мы нашли наконец компромисс. Так я лежал года два. Родители меня не трогали, они были счастливы уже тем, что я дома.
Через два года я встал, побрился, надел джинсы и футболку из последней коллекции обожаемого мамой кутюрье и отправился в модный ночной клуб. По случаю моего возвращения из дальних странствий мне купили новый «Порше», и я наконец вывел его из гаража. Машина не показалась мне ни плохой, ни хорошей. Просто машина. Я подумал, что могу обойтись и автомобилем среднего класса. Без разницы. Я потерял вкус к жизни, я больше не чувствовал скорости: плелся по шоссе не больше сотни, и на меня таращились водители «Мерседесов» и «Тойот». Обдудеть не решались, все ж таки я был на «Порше».