— Ты не поверишь — но Космосотейра, — отвечает он.
Мяса, конечно же, здесь нет. Его здесь в любом случае нет совсем и никогда. А еще в эти огромные ворота не пускают, понятное дело, не то что женщин, но даже овец, коз и прочих животных женского пола.
Так что для Зои, Анны и Даниэлиды (особенно для Даниэлиды!) ставят деревянный стол и скамьи перед воротами, против чего они, конечно, возражать не могут. Заминка возникает при виде Ясона, представителя «третьего пола», привратные монахи какое-то время мрачно рассматривают его нежно-зеленую тунику, браслеты на удлиненных руках, бритую наголо голову, тонкие ироничные губы и все прочее — и приговаривают его к женской компании. А мы, все остальные, звеним сандалиями по пути в тот зал, где монастыри кормят чужих: путников, убогих, кого угодно. Монахи едят отдельно.
Здесь — никаких деревянных столешниц. Мрамор, серый, полупрозрачный, чуть волнистый мрамор громадного стола, уходящего в полумрак зала. Оштукатуренные белым тяжелые своды над головой. Под этими сводами негромко звучит голос Аркадиуса, читающего молитву. Монахи несут большие тарелки и котлы, от которых — повезло! — идет пар: мы свалились на их головы довольно поздно, могли бы и не подогревать.
— Святой супчик, — слышится скорбный шепот Андреаса.
Я не первый раз в империи, и не впервые вынужден пользоваться гостеприимством таких мест, так что понимаю смысл его слов. В каких-то местах святой супчик состоит из капусты и воды, с брошенной туда зеленью. Но чаще это не капуста, а лук, и только в очень хороших монастырях лук поджаривается в оливковом масле, даже иногда с мукой. В основном же, как сейчас, просто лук, но зелени — сколько угодно, не считая зеленых блесток на поверхности (эти, видимо, произошли от медного котла, в котором супчик варился).
Сюда, конечно же, полагается хлеб в немалых количествах, обычно черствый, потому что все равно его будут ломать и крошить в суп, а как еще сделать суп пригодным к достойной вечерней еде. Чем вся наша компания и занимается в данный момент, сосредоточенно и молча (монахам за едой болтать и засматриваться в тарелку соседа не положено, и это правило как-то невольно влияет и на их гостей). Кстати, зелень здесь необычная, и очень ароматная.
У меня были вечера и хуже, напоминаю себе я. Это тоже был суп, хотя и вроде бы мясной, но рядом были мучения, стоны и смерть десятков раненых воинов. Моих воинов, в том числе.
— Никогда больше, — бормочет Андреас, выходя тяжелым шагом из трапезной. Или это мне кажется, что он произносит именно эти снова.
Здесь надо заметить, что мир, язык которого ты не знаешь, это очень странный мир. В нем легче читать лица и следить за руками, особенно тех людей, от которых ты не ждешь ничего хорошего. Но все-таки не понимать их языка — это раздражает.
Мир, в котором я чувствую себя как дома, кончается у границ этой империи, хотя на больших рынках и ярмарках ее городов я всегда обнаруживал собратьев, с которыми мы договаривались неплохо. Но в целом я остаюсь здесь за невидимой стеной, из-за которой до меня доносятся все эти непонятные «франгои», «агапэ», «канавте», и более понятные, типа «ромэос» и «Пропонтида».
А эта история… эта история, начавшаяся среди улиц погибшей Юстинианы, поет для меня двумя женскими голосами. Низкий и мягкий голос Анны, которая отправилась в путешествие в качестве моей личной переводчицы (два милисиария в день, а что вы хотите, если это чуть не единственный человек в империи, знающий, что такое согдийский язык). И звенящий, ломкий голос Зои, она — что неожиданно — говорит на прекрасном языке Ирана, не согдийский, но хотя бы близко. Когда-то в детстве, в моем Самарканде, я на спор начал учить иранский и выучил быстро и легко, вот только это грустная история, и мне не очень хочется ее вспоминать.
Анна и Зои, Зои и Анна — их нежными голосами до сих пор звучат для меня эти несколько недель, в которые уместились ужас, горечь, отчаяние, но, впрочем, и масса радости. Потому что таков наш мир, понимаете вы его язык или не очень, радость в нем есть всегда.
Вот ужин в монастыре позади. В городе, которого нет, без нас случились перемены. Караван осликов привез много медных кувшинов с мятыми боками — это вода. Солнце подкрашивает малиновым стены кастры над головами, а заодно лучи его пронзают облачка розоватой пыли. Потому что другие ослики привезли метлы из свежих листьев, и подростки — Феофанос, Эустафиос, Сергиос и так далее — уже взялись за дело. И до нас, остальных, наконец, доходит, где мы будем жить.
— У меня будет целая вилла? — недоумевает Анна с метлой в руке.
Да, целая вилла рядом с моей, а если захотим — можем занять другие, побольше, и ничего, что потолки чаще всего обрушены, камни от них растащены, подняты в осликовых корзинах на гору над нами. Зато стены из листьев винограда — это совсем не плохо. Фруктовые деревья над головой — еще лучше, а кувшины с водой — все, что оставалось для счастья, и вот они у нас тоже есть.
Конец веселой дороге через империю, мельканию городов: Никомедия — Никея — Анкира — потом, кажется, Амасейя — дальше Колонейя — и неожиданно поворот не к Требизонду, на север, а наоборот — на юг, к безлюдным ущельям. А в них — лес, вот чудо, после примелькавшихся уже голых вершин по сторонам дороги.
И все эти города по пути — побольше Юстинианы, но в сущности такие же: забытые виллы и заросшие травой улицы по холмам, а на самом большом из этих холмов — город поновее. За мощной стеной, с новыми башнями, но все-таки с форумами, колоннадами, портиками, толпой народа, караванами мулов и лошадей, запахом еды. Города, сгрудившиеся в уголках своей же бывшей — когда-то очень немаленькой — территории. Выжившие, выстоявшие.
А наша веселая команда резво несется от города к городу. Иногда переходит, в галоп, и тут «подростки» начинают радостно и очень, очень слаженно орать: «ромэос — нэ, нэ, нэ! Ромэос — нэ, нэ, нэ!» И еще что-то, посложнее, десятком звенящих голосов под дробь копыт, среди летящих одежд. «Мы — зеленые, зеленые, зеленые!» — доносится им в ответ от старших, из передовых рядов. «Зеленые — всегда впереди, синие — всегда глотают пыль!»
И дальше, дальше — что там впереди, Амасейя, Колонейя? Да просто дорога.
— Присядь к нам, наставник Маниах, — говорит мне Зои, опять забредшая в амфитеатр. — Твоя Анна приводит в порядок обе виллы, или только свою?
— Ее работа — говорить со мной, а не подметать мою виллу… А у меня мечта — спать эту ночь на крыше. Плоские крыши под абрикосовыми деревьями, летом там прохладно, мы в Самарканде это очень любим делать. Андреас счастлив?
— Никетас дал ему что-то еще, вроде сушеных абрикосов, из своей сумки, он его постоянно подкармливает. Будем спать долго. А сейчас — такой хороший вечер. Так вот, — обращается она к сидящему рядом юноше, успевая скороговоркой переводить мне, — ты прав, Аркадиус, он сейчас выглядит так же. Только очень большой. Я там еще не была, но люди из логофесии дромы — сколько угодно. Грустная картина. Большое плоское пространство. Повалившиеся в траву колонны. Пасутся козы, овцы и кто там еще. По одну сторону этих руин — представь себе наш ипподром, только гораздо выше, огромный, и полная развалина. Там обитают нищие уже постоянно. По другую сторону — холмы, на одном из них когда-то жили цезари и аугустосы, а сейчас — по этим холмам тоже люди живут, вообще-то, ставят свои кастеллии, как будто зубы торчат. Кто знает, как их называть, тех людей. Готы, вандалы, все подряд. В общем, там ничего нет. Это не город. Ты хочешь туда поехать?
Аркадиус сначала трясет темной головой. А потом задумывается.
— Но я не только для того привезла вас сюда, чтобы вы размышляли о том городе, — продолжает Зои. — Мне просто сказали, что здесь… Где находится парадисос, Аркадиус?
Аркадиус перестает следить взглядом за тропой, ведущей к нашим с Анной виллам, и недоуменно смотрит на нее.
— Парадисос? Ну, четыре реки… — говорит он. — Тигр и Ефрат, их называли чаще всего. И еще две — тут говорят что угодно. Вы хотите сказать, что они захватили еще и парадисос? Никогда не поверю…
— И очень правильно. Думаю, что это было бы слишком просто, дорогой Аркадиус. Но я не об этом. Тебе вряд ли закажут когда-нибудь лица бога и святых, ведь правда?
— Да уж, — горько отвечает Аркадиус.
— Но парадисос? Ведь это ты можешь сделать — фреска, мозаика? А как ты его изобразишь?
Аркадиус молчит, потом начинает озираться по сторонам, и на лице его появляется улыбка.
— Фруктовые деревья, — говорит он. — Там нет ни холода, ни жары — как здесь.
И замолкает. А Зол начинает расстегивать кожаный футляр фляги, которую вертела все это время в маленьких руках. Я смотрю на появляющиеся из-под бурой кожи рисунки на серебре: башенки, верхушки деревьев…
— Я купила эту штуку год назад, — говорит Зои неодобрительно. — Простая работа. Но это — парадисос, или ремесленник так считает. Посмотрите, наставник Маниах и ты, Аркадиус: глухая стена, без ворот, а сад — за ней. Но эта фляга — еще пустяки, а вы послушайте этих вот, что они за ужас несут: сначала стена из железа, потом другая из бронзы, и только за ними парадисос, и еще стоит у входа херувим с пылающим мечом. Мы знаем, что живые вряд ли достигнут этих ворот, но не так же… А реки? Ведь сейчас эти безумцы говорят, что там текут реки огня. Что они творят с нами?