Люба так и замерла. Может быть, это генерал, восхищенный ее красотой?! Богатый генерал…
Впрочем, ни форма, ни погоны не были похожи на генеральские. Да и физиономия офицера выражала не восхищение, а подлинный ужас. Он выкрикнул:
— Не купайтесь здесь. Уходите скорей! Вон там наша казарма. Я командую черными, они вырвутся, и я не смогу их удержать!
Разумеется, Люба бросилась наутек.
Вот вам и принцы…
Ее ожидание счастливого случая в «Фоли-Бержер» тоже ни к чему не привело. Прежде всего потому, что вернулся муж. Он сказал, что центр литературной жизни перемещается в Берлин, где теперь издается газета «Накануне», и увез Любу с собой в Германию. Немалую роль в ее согласии сыграла новая черная шубка «под котик» на золотистой шелковой подкладке, которая была сделана, как сказал Пума, из древесных опилок. Это был один из первых образчиков синтетической ткани, в производстве которой Германия опередила Францию.
Конечно, шубке было далеко до мехов Мари Франс, но все же…
Правда, оказавшись в Берлине, Люба поняла, что Пума ее просто-напросто подкупил этой шубкой. До настоящего успеха и богатства по-прежнему оставалось как до неба. В Германии царила жуткая инфляция, припеваючи жили одни «шиберы» — спекулянты разных мастей. У них только и было, что деньги да мертвая деловая хватка, но ни ума, ни чести, ни совести, ни, конечно, образованности. Про «шиберов» рассказывали самые нелепые анекдоты. Вот пример. Один любитель приврать и прихвастнуть говорит другому: «Ехал я на трамвае номер 25 в Грюневальд и, представьте себе, встречаю художника Рембрандта!» — «Что вы такое болтаете! — возмущается второй „шибер“. — Номер 25-й не ходит в Грюневальд!»
Люба тосковала по Парижу, по «Фоли-Бержер» — в Берлине варьете были грубее, примитивнее, да и устроиться на работу в них было невозможно, — тосковала по театрам, по прекрасным парижским улицам, по бистро и кафе, где все пили модный «Дюбонне» или кофе, по длинным белым булкам — багетам, которые носили из булочной под мышкой, по живым, улыбчивым, приветливым лицам французов. Берлин показался ей красивым, но очень угрюмым, немцы — грубыми, немки — отвратительными ханжами, пансион на Курфюрстендамм, где поселились Люба с мужем, — неуютным, шумным и холодным, пища — вовсе неудобоваримой. Например, что это за еда — Biеrsuppe, суп из пива?! Разве мыслимо проглотить его русскому человеку? А «Himmel und Erde» — «Небо и земля», сочетание (вернее, несочетание!) яблочного пюре и картофельного?!
Впрочем, Василевский оказался прав в одном: русская культурная жизнь в Берлине в 1922 году оказалась весьма насыщенной. Кого здесь только не было! Алексей Толстой с Натальей Крандиевской, Сергей Есенин и его экстравагантная жена — Айседора Дункан, знаменитый Владимир Бурцев, некогда разоблачивший провокатора Азефа, оказавшегося агентом царской охранки… Приезжал Маяковский со своей повелительницей Лилей Брик. Она показалась Любе довольно страшненькой и к тому же дурно воспитанной: увидев молодую и красивую жену Не-Буквы, Лиля вдруг возмущенно спросила, тыча в нее пальцем: «Кто это?!», напомнив смешливой Любе княгиню Тугоуховскую из «Горя от ума». Маяковский засмущался и спешно увел недовольную Лилю. В Берлине работали подлинные лидеры эмиграции: Ю. Ключников, Н. Устрялов, С. Лукьянов, А. Бобрищев-Пушкин… Они втихомолку мечтали о возвращении в Россию и вполне разделяли мнение Алексея Толстого, что в «эмиграции — тоска собачья». Все чаще с ними соглашался Не-Буква.
Люба отмалчивалась. В Россию ей не хотелось. У нее было полное впечатление, что люди веселые и интеллигентные забились там по укромным углам, а господствует «торжествующий хам». Она слишком хорошо помнила «красный Питер», «красный Киев», «красную Одессу» и не верила в какой-то там нэп, который якобы так много обещает. Василевский чуял ее настроение, а потому о возможном возвращении говорил осторожно.
— Толстой уезжает в Россию, — сообщил Пума как-то раз. — Зовет меня с собой, посмотреть, что и как. Я еду. А потом вызову тебя, если захочешь.
«Я не захочу», — подумала Люба, но ничего мужу не сказала: он был так опечален разлукой! Он вел себя идеально — не ревновал, не устраивал сцен, он предложил Любе, чтобы развеяться, поехать на курорт Ханенкле в Харц. Ей бы насторожиться, ей бы почуять недоброе…
Василевский уехал, и лишь потом, уже спустя несколько дней, Люба обнаружила, что он увез с собой ее паспорт и все документы, нужные для оформления советского гражданства.
Но она еще не чуяла ничего недоброго, она не знала, чем это для нее чревато, она еще наслаждалась Германией, которую успела полюбить, новыми знакомствами с интересными людьми, благодаря которым она и сама становилась гораздо интересней… Было у Любы это свойство: она, как зеркало, отражала всех людей, которые были рядом с ней, и всегда что-то да перенимала от этих запечатленных в ней отражений. Она как бы училась всю жизнь — не только у жизни, но и у людей.
Она наслаждалась впечатлениями каждого дня, курортом Ханенкле, чудным романом, который у нее там завязался с хозяином отеля, болгарином Калевичем — красивым, добрым, любезным. У него было только два недостатка: иногда к нему приезжали родичи и подолгу пели унылые народные песни, при звуке которых Любе хотелось убежать в горы и заблудиться там; а еще Калевич был женат на какой-то добропорядочной немке, но Люба верила, что это ненадолго. Он ведь любит Любу! И клянется, что расстанется с женой и поселится с Любой в Берлине.
Конечно, это не долгожданный принц, но все-таки…
Кстати, именно в Берлине Люба наконец-то побывала на концерте Франца Крейслера — того самого, о котором ее спрашивали в «Фоли-Бержер»! Американский скрипач и композитор оказался сутулым немолодым человеком. На сцену он почему-то вышел не во фраке, а в пиджаке. Лицо его постоянно меняло выражение: он явно по-молодому волновался. Казалось бы, ему это уже не к лицу, с его-то баснословной славой, но это волнение трогало зрителей, а уж музыка… Тот концерт Люба запомнила навсегда — тем более что это было последним счастливым впечатлением от Берлина.
Что и говорить, Пума поступил с ней коварно… Жить в Берлине без документов было нельзя, а тут пришел вызов в Россию. Как быть? Ехать или нет? Может, поехать ненадолго — чтобы посмотреть? Говорят, нэп — это почти возвращение прежних времен… Или лучше не ехать?
Не ехать оказалось нельзя: она теперь была гражданкой иностранного государства, ее могли выдворить из Германии насильно.
— Поезжай, — сказал любимый. — Разведись с мужем. А я тем временем тоже разведусь и пришлю тебе вызов.
Разумеется, после его слов Люба просто-таки ринулась в Россию! И обнаружила, что нэп — действительно хорошее время. Червонец держался крепко, магазины завалены снедью… И впрямь как раньше! Василевский не возражал против развода, более того — он его жаждал, потому что нашел себе другую. Он даже дал Любе некоторые деньги — как бы в искупление того, что обманом утащил ее из Германии. Она поселилась у своих московских дальних родственников, Тарновских, в ожидании вызова. И вот тут-то обнаружилось, что ждать нечего…
То ли немка оказалась слишком уж добропорядочна и не захотела давать развод, то ли еще что-то приключилось с любимым, однако вызова он не прислал, а прислал прощальное письмо. И Люба с ужасом поняла, что мечта о принце не сбылась в очередной раз и что нужно или оставаться одной в стране, которая уже сделалась для нее чужой, или… или искать другого мужчину.
В общем-то, мужчины роем вились вокруг нее. Особенно литературные, интеллигентные (Люба уже не могла, да и не хотела расстаться с этим кругом). Красивая, великолепно одетая (все-таки из Парижа она кое-что привезла!), «дыша духами и туманами» (парижскими), умная, образованная (зеркало ее ума и души отнюдь не было кривым, она знала множество стихов, прекрасно читала их, могла поддержать разговор на любую тему), артистичная, очень чувственная и раскованная (все-таки «Фоли-Бержер» не мог не оставить никакого следа!)… Вот писатели и распушили вокруг нее хвосты. Хотя у Любы понятия были суровые. Писатель — это Достоевский. Лев Толстой — писатель. А эти… так, литераторы…
Но делать было нечего, приходилось им подыгрывать в их тщеславии, и постепенно она привыкла, что нынче в России писателем себя называет всяк кому не лень.
Сначала у Любы наклевывался роман с неким Юрием Потехиным, тоже недавно вернувшимся из эмиграции, но дело не сложилось. Потом ее внимание привлек Юрий Слезкин, писатель, знаменитый еще с дореволюционных лет, петербургско-петроградский любимец. Он был автором нашумевшего романа «Ольга Орг». У героини углы рта были опущены, «как перевернутый месяц», и девушки нарочно делали плаксивую гримасу, чтобы походить на модную Ольгу Орг. Роман был экранизирован, главную роль играла знаменитая балерина Вера Коралли. Уже при новой власти, в 20-е годы, вышло собрание сочинений Слезкина… Об успехах его у женщин ходили легенды. Он был ладный, темноволосый, с живыми черными глазами, с родинкой на щеке — на погибель дамским сердцам… Правда, рот его показался Любе не слишком-то приятным: каким-то лягушачьим. Люба словно чуяла, что связь с ним не принесет ей счастья. Так и вышло! Однако хорошие отношения со Слезкиным сохранились у нее надолго. К тому же он сыграл и впрямь важную роль в Любиной жизни: познакомил ее с новым начинающим писателем — с Михаилом Булгаковым.