Внешне я был весел и беззаботен, но на душе было неспокойно. Раз уж каждое слово, слетевшее с моих губ, ты высекаешь на своих мозгах долотом, может быть, ты припомнишь водителя грузовика, что на пару с водилой автобуса были как два горба одного верблюда. Понимаешь теперь, почему уверенность в том, что этот записной чемпион по рестлингу станет союзником слезоточащего друга, чтобы покарать нас за нехорошее поведение, уже закралась в голову самых проницательных из нас? Но не дрожи за своего милого кролика, водила грузовика выступил за взвешенный подход и догадался, что тот, другой, лишившись автобуса, уже не был олигархом, ради которого стоило выходить из себя. Он улыбнулся своей добродушной ухмылкой, раздал для поддержания дисциплины несколько дружеских пинков (вот мой зуб, выбитый во время экзекуции и перекупленный у него затем на память) и – в шеренгу становись! Вперед, шагом марш!
Что за вещь – сплоченность! Стройная колонна то проникала в залитые грязной водой лагуны, то карабкалась по горам из мусора, коими отмечены въезды и входы в столицу, не потеряв при этом дезертирами и трети, если округлить, от первоначальной группы, вышедшей из Толосы. Кое-какой неисправимый хроник позволял себе выйти из рамок приличия и закурить сигаретку «Салютарис», конечно, Нелли, согласовав это с водилой грузовика. О, что за картинка, достойная самых ярких красок: впереди шел Спатола со знаменем, причем на шерстяной костюм сверху была натянута парадно-выходная футболка, за ним шеренгой из четырех – Червяк и т. д. и т. п.
Едва пробило, наверное, девятнадцать пополудни, когда мы наконец добрались до проспекта Митре.[10] Морпурго покатился со смеху, подумав, что мы уже в Авельянеде. Так же хохотали толстосумы, которые – рискуя упасть с балконов, грузовиков и всяких автобусов – смеялись над тем, что мы движемся на своих двоих, без единого намека на транспортное средство. К счастью, Бабулья горазд на выдумки, а на другом берегу Риачуэло[11] как раз ржавели грузовики канадской национальности, закупленные всегда предусмотрительным Институтом в качестве головоломок в диверсионном отделе американской армии. Мы, подобно обезьянам, вскарабкались на один такой грузовик цвета хаки и, распевая «Прощай, я ухожу в слезах», стали ждать, пока какой-то помешанный из вышеупомянутого учреждения, проинструктированный Глобоидальным Червяком, не заведет двигательный механизм. Слава Богу, что Рабаско, даром что физиономия у него как задница, имел блат у одного сторожа из Монополии, и после предоплаты билетов мы набились в трамвай, производивший больше шуму, чем любой испашка. Трамвай – тили-тили-бом – рванул по направлению к центру; он шел торжественно, как выступает молодая мать под взглядом младенца, неся в животе новые поколения, которые завтра заявят свои права на великие яства жизни… В его лоне – одна нога на подножке, другая без определенного места жительства – ехал твой любимый клоун, ехал я. Досужий наблюдатель сказал бы, что трамвай пел; он рассекал воздух, подталкиваемый пением, и мы были его певцами. Не доехав до улицы Бельграно, мы были вынуждены резко остановиться и простоять минуты двадцать четыре; я весь вспотел от мыслей и из-за того, что окружавший нас огромный автомобильный муравейник не давал нашему средству передвижения физически тронуться с места.
Водила грузовика проскрежетал: «На выход, шалопаи!», и мы вылезли из трамвая на перекрестке Такуари с Бельграно. Через два или три квартала по Бельграно в воздухе повис немой вопрос: горло пересохло и требовало жидкости. Магазин спиртных напитков «Луга и Гальяч» предлагал нам решение в первом приближении. Промедление смерти подобно; но – чем мы будем платить? В этом затруднительном положении водила грузовика показал себя как мужик по-настоящему пробивной. Испытывая терпение присутствовавшего при этом дога, который в конце концов стал косо на него смотреть, он так подставил мне ногу на глазах у веселящейся публики, что я нахлобучил себе на голову решетку стока до самых ушей, а из жилетки у меня выпала монета в двадцать сентаво, которую я приберег на случай, если появится уличный торговец с тележкой, чтобы не играть, как всегда, жалкой роли. Монета перекочевала в общий кошелек, а водила, довольный исходом дела, перенес внимание на Соузу. Соуза – правая рука Гоувейи, который торгует «Пластырем Перейра», ну ты знаешь, это который еще прославился как «Научная Тапиока». Соуза, отдающий всего себя для «Пластыря», получает за него деньги, так что немудрено, что в один присест он тут же пустил в обращение столько банкнот достоинством до полпесо, что такого количества сразу не видал и полоумный зек по прозвищу Переводная Картинка, который попался в тот момент, когда дешевой краской рисовал свою первую банкноту. Впрочем, деньги у Соузы были не фальшивые, его хрустящей наличностью были оплачены все наши «Киссотти», так что уходили мы оттуда уже наклюкавшись в стельку. Бо, когда лабает на гитаре, думает, что он Гардель. Больше того, он думает, что он Готузо. Больше того, он думает, что он Гарофало. Нет, даже больше того, он думает, что он Джиганти-Томассони. Гитары как таковой в питейном заведении не было, но к Бо привязалась песня «Прощай, моя пампа», и мы все пели хором, и наша юношеская колонна была как единый вопль. Каждый из нас, несмотря на юный возраст, пел что Бог на душу положит, до тех пор пока не отвлекло нас от пения появление некоего мойши, внушавшего уважение бородой. Этого мы пощадили, но так легко не отделался от нас другой жид, меньшего формата, более удобный, более практичный, более сподручный в употреблении. Это был жалкий очкарик, лишенный всякой спортивной мускулатуры. Рыжие волосы, книжки и учебники под мышкой. Он зарекомендовал себя сначала как тип рассеянный, чуть не сбив с ног нашего знаменосца Спатолу. Бонтифарро, зануда в частностях, сказал, что он не потерпит, чтобы в его присутствии безнаказанно попирали штандарт и фотографию Чудовища. Прямо тут он и предал его в руки Стопудовому Малышу по имени Каньяццо. Стопудовый, у которого на семь бед один ответ, выпустил мое ухо, свернутое им наподобие кулька с орешками, и с целью угодить Бонтифарро сказал жидовичу, что хорошо бы проявить чуть больше уважения к чужому мнению, дорогой товарищ, и поприветствовать изображение Чудовища. Жид ответил чудовищной нелепостью, что, мол, у него тоже есть свое мнение. Малыш, которого объяснения только утомляют, подтолкнул его ручищей, увидь которую мясник – конец бы пришел дефициту телячьей вырезки и отбивных. Он вытолкнул его на пустырь, из тех, на которых в один прекрасный день вдруг могут построить автомобильную стоянку, прямо напротив глухой девятиэтажной стены без окон и дверей. Тем временем сзади на нас напирали нетерпеливые зеваки, и наш нулевой ряд был зажат как сэндвич с салями между этими чокнутыми борцами за панорамные виды и бедным затравленным смотри выше, который, видите ли, тоже вышел из себя. Стопудовый, перед лицом опасности, отступил слегка назад, и все мы разошлись веером, оставив открытой полукруглую площадку, но без выходного отверстия, потому что ребята стояли от стены до стены. Мы рычали, как медведи в вольере, скрипели зубами, но водила, человек дотошный, от которого не укроется и волосок в супе, смекнул, что не один вынашивает в мыслях план побега. Посвистывая, он навел нас на кучу щебня, бросающуюся в глаза внимательному наблюдателю. Наверное, ты помнишь, что градусник в тот вечер показывал температуру супа, и не назовешь меня вруном, если я скажу, что некоторые из нас сбросили куртки и пиджаки. Гардеробщиком мы поставили маленького Саулино, поэтому он не смог принять участие в избиении. Первый кусок щебня, наудачу попавший в цель, был запущен Табакманом; он вдребезги разнес жидовичу десны, так что кровь заструилась черным потоком. Я разгорячился при виде крови и долбанул его другим камнем, снесшим ему ухо, после чего потерял счет попаданиям, потому что бомбардировка была уже массированной. Вот умора: жид стоял на коленях, и смотрел на небо, и молился с отсутствующим видом на своем недоязыке. Когда пробили колокола на церкви Монсеррат, он упал, потому что был уже мертв. Мы еще некоторое время отводили душу, но ему уже не было больно от этих ударов. Клянусь тебе, Нелли, мы превратили труп в тряпку. Потом Морпурго, чтобы насмешить ребят, заставил меня воткнуть перочинный ножик в то, что замещало лицо.
Разгорячившись после такого упражнения, я надел пиджак для профилактики простудного заболевания, которое, в переводе на карманные единицы измерения, равно аспирину «Хениолес» за тридцать сентаво. Загривок я укутал шарфом, который ты, моя милая, заштопала своими пальчиками феи, и приспособил уши под шляпу, но главный сюрприз дня был преподнесен Пиросанто, внесшим предложение поджечь «сборщика камней», осуществив предварительно распродажу очков и предметов гардероба. Аукцион не удался. Раскрошенные очки перемешались с липкой массой глаз, а костюм пропитался густой кровью. Книги тоже оказались товаром неходовым, из-за перенасыщенности органическими останками. Только водила (он оказался вторым Граффьякане) сумел отвоевать часы системы «Роскопф» на семнадцати рубинах, Бонфирраро взял себе бумажник «Фабрикант», с девятью песо и двадцатью сентаво и фотокарточкой какой-то барышни, играющей на фортепиано, а бестолковый Рабаско вынужден был довольствоваться очечником «Бауш» и авторучкой «Плюмекс», не говоря уж о кольце старинного ювелирного дома Поплавского.