— Дело говоришь, — солидарно покивал он. — А ты, Алёнка, слушай; Ада Измайловна знает, за неё Борька вон сколько лет держится. А и почему не подержаться, если есть за что! — Штурман откинулся на спинку стула, демонстративно скосив взгляд на… пусть будет, сиденье тёти.
— Главное, не перестараться с формами, а то не удержит, — поддел братец.
— Охальники, что старый, что малый, — снова укорила тётя, мягко качнув головой. Как будто не она начала этот разговор. — Надо искать такого, чтобы удержал независимо от форм! Не мальчика, но мужа.
— И мы возвращаемся в начало разговора. Если будет держать независимо от форм, зачем усложнять ему задачу? — иронично резюмировала я. Эта тема для меня, конечно, не до такой степени больная, чтобы закатывать истерики, активно страдать и отравлять окружающим жизнь, но я всё равно попыталась её закрыть. — Приятного аппетита!
— Кушайте, дорогие, — поддержала меня тётя, но сбить себя с толку не позволила. — Алечка, мужчины — они же как дети. Их надо любить, о них надо заботиться, но ни в коем случае не стоит их баловать, иначе найдёшь проблем на свои же хрупкие плечи.
Я предпочла смиренно промолчать в ответ, а мужчины уже жевали и на беседу настроены не были, поэтому разговор всё‑таки заглох.
— Дядь Борь, а куда мы сейчас летим? — полюбопытствовала я после еды. Болтовню с набитым ртом тётя решительно не одобряла, и было проще следовать установленным ею правилам, чем слушать ворчание.
Благодаря кулинарной страсти нашей хозяйки питались мы не просто хорошо — изумительно. Синтезатор (внушительных размеров агрегат, расположенный в специальной нише в дальнем углу камбуза) в зависимости от программы чисто теоретически был способен собрать что угодно от монокристалла обыкновенной соли до суперкомпьютера, главное — заложить в него нужные химические вещества. Но теория, как это часто бывает, сильно расходилась с практикой, и возможности прибора были весьма ограничены. Он умел выдавать уже готовую еду, но на вкус та была как пластмасса, да и внешний вид оставлял желать лучшего. Зато кулинарные «исходники» получались вполне пристойными, неотличимыми от натуральных не только по химическому составу, но и по вкусу. Форма, конечно, подкачала, — то же мясо он выдавал ровными прямоугольными брикетами с идеально параллельными волокнами и ортогональной капиллярной сеткой внутри, — но так было даже удобнее.
— Вань, не помнишь номер системы? — чуть нахмурившись, уточнил капитан. Когда брат, по — прежнему что‑то жующий, только развёл руками в ответ, пояснил: — Недавно открытая планета, на ней всего пара научных станций, надо закинуть несколько контейнеров и закрыть заказ. Прыжок короткий, на самый край этого же сектора, а потом двинемся в более обжитые места. Кое‑что докупим, новые заказы возьмём.
— А обжитые места — это какие? — осторожно уточнила я.
— В окрестности Олимпа, полагаю, — пожал плечами дядя. Олимп был столицей этого сектора, миром высокоразвитым и густонаселённым, и это меня полностью устраивало. — А что тебе нужно‑то?
— Да так, — смущённо отмахнулась я. Поскольку дядя продолжал смотреть вопросительно, пожала плечами и ответила сущую правду: — Я себе брючки присмотрела, а на Олимпе точно должны быть нужные магазины.
— Женщины, — философски вздохнув, протянул дядя. — Зачем тебе они, если ты всё равно из комбеза почти не вылезаешь?
— А ещё у меня пломбы и заплатки кончаются, осталось максимум на одну серьёзную поломку, — парировала я. — Брюки так, заодно. И вообще…
— Не ворчи, будут тебе брючки, — усмехнулся он. — Я же не возражаю!
Глава вторая
в которой Провидение располагает, как ему вздумается,
мало интересуясь нашими планами.
Что я по — настоящему люблю, так это моменты выхода из прыжка. Я стараюсь их не пропускать и встречать «во всеоружии», и за десять лет на корабле мне так и не успело наскучить. Во всеоружии — то есть, в двигательном отсеке и со скрипкой в руках. Над этой моей привычкой сначала смеялись, потом недоумевали, потом — иронизировали, а теперь наконец привыкли и больше не спрашивают, зачем мне это надо. Как я могу объяснить, зачем, если и сама этого не знаю?
Не могу объяснить и толком сформулировать, что меня привлекает. Просто это те редкие моменты, когда я искренне благодарна судьбе за знакомство со скрипкой, за полученную от родителей способность находить пронзительную и завораживающую красоту в том, что кажется обыденным. За возможность видеть, слушать и ощущать.
Я люблю вглядываться в пустоту за пределами тонкой корабельной скорлупки; ту самую, загадочную, в которой находятся путешественники, временно переставшие существовать в «реальном» мире. Говорят, это вредно и даже опасно. Правда, говорят с осторожностью — никто не может объяснить, чем именно. Наверное, источником этих предупреждений служит обычный страх перед неизвестным. А я… там красиво, но даже не в этом дело.
Я точно знаю, что корабль любит мою музыку. Стараюсь не злоупотреблять, потому что даже мне самой это периодически кажется странным, но в такие моменты удержаться невозможно. Подлинное наслаждение, удовольствие настолько яркое, что на глаза наворачиваются слёзы.
Сначала — шлем терминала. Он поначалу мешал, но я очень быстро привыкла, а без него… без него это будет череда звуков. Да, красивых и безупречных, но — не тех.
Футляр пахнет старым лаком, канифолью и чем‑то неуловимым. Мне кажется, именно так пахла мама; это ведь её скрипка. Не концертная, а «домашняя», для себя. Сделанная безымянным мастером, звучащая совсем не так, как бесценные древние произведения искусства, но… в ней есть душа. Не такая, как в технике и прочих предметах; своя, настоящая, абсолютно живая. Может быть, когда‑то давным — давно эта скрипка была живым человеком?
Лак кажется тёплым. Всегда. Шейка инструмента сама просится в ладонь, подбородок устраивается на предназначенном для него ложе так уютно, будто это не посторонний предмет, а продолжение тела. Смычок… он тоже живой и очень лёгкий, как виляющий хвост собаки, встречающей хозяина. Так и просит — «коснись! Ну! Я скучал!»
Я тоже скучала.
Пальцы всё помнят, им не нужно внимание разума. Я не гений и не виртуоз, просто есть несколько мелодий, которые я, кажется, способна сыграть в любом состоянии. Теперь можно позволить себе отпустить реальность, полностью отрешиться от собственного тела. Позволить живой темноте окутать себя, на какое‑то время забыть обо всём — о существовании совсем рядом других людей, обо всех приборах и бегущих по нейронным сетям импульсам. Больше нет человека, всё материальное осталось где‑то позади, а здесь… только свобода бесконечного полёта и хрустально — чистый, пронзительно нежный звук.
Мне кажется, эта пустота вокруг отзывается на него. Краски становятся сочнее, меня уже полностью окутывают переливы света — голубовато — зелёные, холодные, но удивительно ласковые будто живая лесная тень. Разум знает, что это говорит только о приближении точки выхода, но здесь и сейчас… кому есть до него дело?
Вокруг завиваются радужные вихри. Я ощущаю не только дрожь инструмента в руках; я чувствую, как звуки наполняют пространство плотным наэлектризованным облаком. Где‑то рядом стучит сердце — тихо рокочет двигатель, готовый свернуть пузырь перехода. Стучит и мурлычет от удовольствия, впитывая знакомую музыку. И благосклонно решает послужить ещё, удержать чуть живую цепь от обрыва, позволить своим крошечным соседям, считающим себя его хозяевами, ещё полетать, увидеть другие миры. А самому — послушать, как тонко и ласково поёт скрипка. Умереть никогда не поздно; можно опоздать только жить.
Музыка, кажется, выбирается за пределы тонкой скорлупки корабля. Музыка струн, тонких пальцев и биения пульса. Мгновение — и я почти могу различить тихие — тихие, едва различимые голоса, будто далёкий оркестр начинает подпевать одинокому соло. Звук становится сильнее и пронзительней, а хоровод света — быстрее. Следом за ними ускоряется пульс — мой ли, корабля, какое это имеет значение?
Ещё мгновение, и свет рассыпается мириадами крошечных холодных искорок далёких звёзд, а мне кажется, будто я вынырнула из толщи воды и теперь отчаянно хватаю ртом воздух. Вкусный, обжигающе — ледяной зимний воздух, пахнущий обындевевшими ветвями скинувших листву деревьев, высоким синим небом и хрустящим под ногами снегом.
А потом вдруг в лицо мне плеснули пламенем, и я… ослепла.
От пяток до макушки пронзила разрядом тока острая боль, смычок сорвался пронзительным высоким звуком — не фальшивой нотой, криком. За нас обоих, потому что у меня от этого неожиданного удара перехватило дыхание.
Потом… кажется, кто‑то кричал. На разные голоса, и эта какофония била по ушам, оглушая и окончательно дезориентируя в пространстве. Я уже забыла, кто я, где нахожусь и что вообще происходит, и всей душой отчаянно хотела только одного: чтобы это всё поскорее закончилось.