Помню Норриса – его предало собственное, идеально скопированное, дефектное сердце. Палмера, умершего ради того, чтобы другая часть меня осталась в живых. Пылающего Виндоуса, все еще человека, жертву превентивных мер.
Имена не имеют значения. В отличии от биомассы. Растраченной, испорченной понапрасну. Столько нового опыта, столько свежей мудрости уничтожено думающей опухолью этого мира.
Зачем было откапывать меня? Зачем было вырезать меня изо льда, нести через пустыню, возвращать к жизни? Только для того, чтобы напасть в ту же секунду, как я проснусь?
Если целью было уничтожение, почему не убить меня на месте, не раздавить в ледяной могиле?
Инцистированные души. Опухоли. Прячутся в костных полостях, зацикленные на себе.
Я знал, что они не смогут прятаться вечно; эта чудовищная анатомия всего лишь замедлила причастие, но не остановила его. Я расту с каждой минутой. Я чувствовал, как множатся мои клетки вокруг двигательной проводки Палмера, чувствовал, как их уносит вверх миллионом крошечных течений. Я чувствовал, как проникаю в темную мыслящую массу позади глаз Блэра.
Разыгралось воображение. Ведь все работает на рефлексах – бессознательно и невосприимчиво к микронастройке. И все же часть меня хотела прекратить все это, пока была такая возможность. Я привык инкорпорировать души, а не сожительствовать с ними. Этот… этот раздел жилплощади не имел прецедентов. Я ассимилировал тысячи более сильных миров, но ни один из них не был таким странным. Что случится, если я встречу искру в этой опухоли? Кто кого ассимилирует?
Сейчас меня уже трое человек. Этого мир пока не заметил, хотя и начинал что-то подозревать. Даже опухоли в оболочках, которые я захватил, не знали, как я близок. И я был благодарен за это: у Творения свои правила – неважно, какую форму принимаешь, некоторые вещи остаются неизменными. Неважно, распространяется душа по оболочке или же гноится в гротескной изоляции – все равно она питается электричеством. Человеческие воспоминания обрисовывались медленно, им требовалось время на то, чтобы пройти через фильтры, которые отделяли шум от сигнала; мудрые всплески статики, какими бы неразборчивыми они не были, очищали кэш-память прежде, чем ее содержимое могло поступить на долговременное хранение. И довольно разумно просто заставить опухоли забыть, что порой нечто иное двигало их руками и ногами.
Сперва я брал управление на себя только когда оболочки закрывали глаза и их прожекторы бестолково выхватывали серию нереальных образов, шаблонов, беспрерывно перетекающих друг в друга подобно гиперактивной биомассе, которая не может остановиться на одной конкретной форме. (Сны, подсказал мне один прожектор, и чуть позже – Кошмары). Во время этих таинственных периодов спячки, когда люди лежали без движения, изолированные друг от друга – вот тогда я мог без страха показаться наружу.
Однако скоро ночные видения иссякли. Все глаза постоянно оставались открытыми, прикованными к теням и другим оболочкам. Когда-то рассредоточенные по лагерю, ростки начали собираться вместе, отдав предпочтение обществу перед одиночеством. Я даже понадеялся, что они наконец-то стряхнут загадочное окаменение и примут причастие.
Нет. Они просто перестали доверять всему, чего не могли увидеть.
Они просто обернулись друг против друга.
Мои конечности немеют; внешние части души поддаются холоду и мысли замедляют свой бег. Вес огнемета оттягивает ремни и выводит меня из равновесия – постепенно, по чуть-чуть… Я недолго был Чайлдсом, и почти половина тканей еще не ассимилирована. У меня в запасе есть час-два, а потом я выжгу себе могилу во льдах. До этого мне нужно успеть обратить достаточно клеток, чтобы оболочка не кристаллизировалась. Я концентрируюсь на выработке антифриза.
Здесь почти мирно. Столько всего воспринято, и так мало времени, чтобы это осмыслить. Много энергии уходило на то, чтобы прятаться в этих оболочках, и под надзором неусыпных глаз мне еще везло, что получалось причащаться для обмена памятью, а о том, чтобы воссоединить душу, не было и речи. Теперь же не осталось ничего, кроме как готовиться к забвению. Ничего, кроме как думать обо всех уроках, которые я не усвоил.
Например, тест крови МакРиди. Его детектор тварей, разоблачитель самозванцев, выдающих себя за человека. Он не сработал настолько хорошо, как считает мир, но тот факт, что он вообще работает, нарушает фундаментальные правила биологии. Это – ядро загадки. Это – ответ на все тайны. Я бы догадался, будь я хоть чуточку больше. Я бы уже познал мир, если бы он не жаждал меня убить.
Тест МакРиди.
Или он попросту невозможен, или я во всем ошибался.
Они не сменили форму. Не приняли причастие. Их страх и взаимное недоверие росли, но они не хотели соединить души. Они все искали врага извне.
И я дал им то, что они хотели найти.
Я оставил ложные подсказки в рудиментарном компьютере их лагеря: примитивные иконки с анимацией, обманчивые цифры и прогнозы под соусом правды – как раз столько правды, чтобы убедить мир в их правдивости. Неважно, что машина была слишком простой для таких вычислений, или что у нее не было данных для проведения этих расчетов, ведь Блэр был единственной единицей биомассы, которая могла об этом знать, а он уже был моим.
Я оставил ложные следы, уничтожил настоящие, а потом, обеспечив себе алиби, я дал Блэру выпустить пар. Пока они спали, я позволил ему прокрасться ночью к транспорту и разнести его на части. Только изредка я подергивал его за вожжи, чтобы он не разбил необходимые запчасти. Я дал ему побесноваться в радиорубке, смотрел его глазами и глазами других на то, как он бушует и крушит все подряд. Я слушал его шумные тирады о мире в опасности, о потребности в карантине, и он все орал и орал, что никто из вас не знает, что здесь происходит, но готов спорить, что некоторые знают…
Он был уверен в каждом слове. Я видел это в его прожекторах. Самые лучшие подделки – это те, которые забыли, что они ненастоящие.
Когда необходимый урон был нанесен, я дал Блэру пасть под контратакой МакРиди. Я-Норрис предложил сарай для инструментов в качестве тюрьмы. Я-Палмер забил окна и помог с хлипкими укреплениями, которые должны были меня удержать. Я наблюдал за тем, как мир запер меня для твоего же блага, Блэр, а потом меня оставили одного. Когда никто не смотрел, я превращался и выскальзывал наружу, чтобы собрать нужные запчасти с изувеченных машин. Я приносил их обратно в нору под сарайчиком и по частям готовил побег. Я вызвался добровольцем, чтобы кормить заключенного, и, пока мир не смотрел, ходил к себе, нагрузившись продовольствием, нужным для сложных метаморфоз. Я поглотил треть запасов еды за три дня, и, все еще будучи в плену собственных предубеждений, диву давался изнурительной диете, которая держала эти ростки прикованными к одной оболочке.
Мне не раз улыбалась удача: мир был слишком занят, чтобы беспокоиться о запасах еды.
Ветер доносит какой-то звук – шепот пробивается сквозь неиствующую бурю. Я отращиваю уши, вытягиваю чашечки полузамороженной ткани из боков головы и поворачиваюсь, как живая антенна, в поисках лучшего сигнала.
Вот оно, слева: бездна едва светится, и снег несется черными завитушками на фоне слабенького зарева. Я слышу звуки бойни. Я слышу себя. Я не знаю, что за форму я принял, что за анатомия способна издавать такие звуки. Но я износил достаточно оболочек на многих-премногих планетах, чтобы узнать боль по звуку.
Битва идет не очень хорошо. Битва идет по плану. Настало время отвернуться и погрузиться в сон. Настало время переждать века.
Я ложусь на ветер. Я иду на свет.
Я действую не по плану. Но сейчас, думаю, у меня есть ответ: возможно, я знал правду еще до того, как отправить себя в изгнание. Нелегко это признать. Даже сейчас я не полностью все понимаю. Как долго я нахожусь здесь, рассказываю себе одну и ту же сказку, раскладываю улики в нужных местах, пока моя оболочка умирает от низкой температуры? Как долго я хожу кругами вокруг забвения, вокруг невероятной правды?
Я приближаюсь к слабому потрескиванию огня; глухое сотрясение от взорвавшихся запасов больше ощутимо, чем слышимо. Снежная пучина светлеет: серый перетекает в желтый, желтый – в красный. Одна яркая вспышка распадается на несколько пятен; одна, чудом уцелевшая, пылающая стена. На холме – дымящийся скелет того, что когда-то было лачугой МакРиди. Треснувшая, тлеющая полусфера отсвечивает желтым в мерцающих огнях; прожектор Чайлдса зовет это радиокуполом.
Лагерь исчез. Остались только пламя и камни.
Без убежища они долго не протянут. Совсем чуток. Только не в этих оболочках.
В попытке уничтожить меня они истребили самих себя.