И Ева старалась.
Остригла пепельно-русые волосы, которые спускались ниже плеч, сделала короткую, как у Гели, стрижку. Стала носить вульгарные платья с глубоким вырезом, которые за стойкой фотоателье смотрелись неуместно. Начальник, вечно ворчащий по поводу и без, впрочем, не сделал на этот счет ни единого замечания, интуитивно все угадав.
Не прическа, не платье, не дурацкие туфли на очень высоком каблуке – это уже оружие в битве.
Ева боролась за сердце фюрера, Гофман – за близость к вождю, Морис – за Гели.
Объединенными усилиями действовать проще.
Генрих Гофман всегда имел полную информацию о местонахождении фюрера – и ни один приезд Гитлера в Мюнхен не проходил без того, чтобы начальник не затащил Адольфа поболтать с маленькой фрейлейн Браун.
Эмиль рассказал все о Гели. Как она кокетничает, скандалит с дядей, красит губы вызывающе яркой помадой. И курит у него, не выносящего табачного дыма, прямо на глазах.
В связи с этим надо все устроить по-другому. Пусть там, рядом с племянницей, будут нервы и боль – а здесь царят покой, комфорт, уют.
Поэтому – никаких упреков, только улыбки. Долой помаду и красный лак для ногтей. И – не курить – не курить – не курить. Хотя за долгие часы рассуждений фюрера о политике без сигареты с ума сойти можно.
«Я буду развлекать его. Веселить. Только бы он отдыхал рядом со мной. Пусть привыкнет. Пусть полюбит, – думала Ева, стараясь изо всех сил рассмешить фюрера. – Каждую минутку, которую он проводит рядом со мной, я занимаю в его сердце все больше и больше места. И вот настанет день, когда и вовсе не будет в нем Гели – зато буду я».
Она выбросила книгу Оскара Уайльда. Стоило лишь милому фюреру нахмуриться: «Слишком умное чтение. А женщина, которая хочет быть рядом с таким человеком, как я, не должна быть излишне умна. Женщинам ум вообще ни к чему…»
А еще Ева полюбила огромных злых овчарок. Ведь Ади считал, что они – лучшие друзья.
Прочитала «Майн кампф». Ничего из политических рассуждений не поняла, но многое выучила наизусть. Ведь эти строки писал дорогой фюрер, находясь в тюрьме, вдали от друзей и соратников.
Мама и подруги твердили в один голос:
– Ева, опомнись. Что с тобой происходит? Мы не узнаем тебя.
Она натянуто хохотала, удивленно хлопала ресницами, округляла глаза, приоткрывала ротик.
Отрепетированные для любимого жесты, фразы и взгляды, наверное, действительно незаметно вытеснили истинную Еву.
Ее это волновало?
Да ничего подобного!
Для нее в целом мире была одна цель, одни любимые глаза, один мужчина.
Она стремилась получить его целиком и полностью, всем своим существом, была охотницей и дичью одновременно.
Только вот ничего не выходило.
Все усилия были напрасны.
– Опять он приходил к нам на ужин с этой Раубаль, – понуро сообщил Гофман, отводя взгляд. – Глаз не спускал с Гели, разрешил даже сфотографироваться рядом с ней.
«Пущу себе вечером пулю в лоб. Да, возьму револьвер отца и застрелюсь, – мрачно решила Ева, мигом представив ненавистную соперницу рядом с обожаемым фюрером. – Грех это большой, и выглядеть буду после смерти некрасиво. Но сил больше нет за него бороться. Гели выиграла, хотя и не нужен он ей, и никому вообще так крепко, как мне, не нужен».
От невеселых мыслей отвлек адъютант Гитлера. Принес билет в оперу и сказал, что Ади просит непременно быть сегодня вечером в театре.
Спасена!
Выбрать платье, придумать шутки, наврать отцу, что слишком много работы, и поэтому придется задержаться.
А потом слушать, как он говорит о Вагнере. Смотреть на милое лицо, в котором теперь заключен весь мир. Мечтать…
Оперу Ева не любила, предпочитала оперетту, а еще лучше кино. От громких арий обычно болела голова, а в тот вечер, несмотря на присутствие обожаемого фюрера, Еве сделалось так плохо, что она невольно стала думать о простых домашних делах. Они чуть отвлекали от музыки и успокаивали раскалывающуюся голову.
Итак, домашние хлопоты. Надо пересадить цветы в длинном ящике возле окна, почистить плащ, привести в порядок платье, а еще…
Мысли лихорадочно заметались.
Платье, карманы – даже если Гели не приводит одежду фюрера в порядок сама, по карманам непременно лазит, какая женщина устоит, а это значит…
Сдерживая желание подпеть от счастья звенящему на сцене сопрано, Ева обдумывала свою идею.
Шикарная! Отличная!
Написать Ади любовное послание, подложить в карман, пусть Гели найдет и закатит ему истерику! А текст – Ева нахмурила тонкие брови, но, вспомнив, что это чревато морщинками, натянуто улыбнулась – может быть примерно таким: «Еще раз спасибо Вам за любезное приглашение в театр. Это был незабываемый вечер. Безгранично благодарна Вам за Вашу доброту. Считаю часы до момента, когда мне дарована будет радость новой встречи. Ваша Ева»[5].
Он не заметил, как Ева опустила написанное в уборной письмо в карман его светлого плаща, потому что в этот момент вдохновлено рассуждал:
– Природа оказывается очень жестокой по отношению к отдельному индивидууму, она безжалостно отзывает его с этой земли, раз он неспособен выдержать ударов жизни, но зато она сохраняет расу, закаляет ее и дает ей силы даже для больших дел, чем до сих пор[6].
Как всегда практически ничего не понимая из его речи, Ева согласно кивала и ослепительно улыбалась.
Оказывается, счастье – так просто. Он рядом. Соскучился, пригласил в театр, а еще впереди ужин, а потом…
Собственные мечты, одна заманчивее другой, лихорадочно проносящиеся в голове, казались Еве почти реальными. Попрощавшись с фюрером, она продолжала представлять до мельчайших подробностей все-все. И как он объяснится в любви, и свадьбу, и детей, а еще хорошо бы домик купить, можно небольшой, но очень уютный…
– Ева, к тебе пришли. – Отец заглянул в ее комнату и нахмурился. – Почему ты позволяешь своим друзьям заходить к тебе так поздно? Да и возвращаешься ты, дочь, тоже не рано. Хочу тебе напомнить, что до замужества…
Ева, недослушав проповедь, выскользнула в дверь.
«Ади, – обрадованно встрепенулось сердце. – Решился!»
Но в прихожей стоял понурый Эмиль Морис. Покрасневшие глаза, серое лицо.
– Пошли на лестницу, там поговорим, – испуганно пробормотала Ева. – Что случилось?
– Фюрер уезжал из Мюнхена. И вот Гели за неделю нашла себе двух любовников! Скрипача из Вены и инструктора по лыжам из Инсбрука. Она… – Морис потер левую часть груди и, вздохнув, продолжил: – Сама себя им предлагала! Гели сходит с ума, дядя душит ее своей любовью… Конечно, он все узнал, закатил скандал. Пригласил тебя в театр. Я так радовался. – Голос Эмиля дрогнул. – Думал, все, конец. А когда он вернулся, то сразу же бросился в ее спальню. Прямиком, со всех ног… Даже плащ не снял! И они помирились. Нужно что-то придумать. Нужен план, понимаешь?
Ева понимала одно: все напрасно. Он любит Гели. И это так больно, что боль заполняет все, а больше, кроме нее, уже ничего не остается…
Через несколько дней страдания все еще кровоточили. Только к ним прибавились горькая пустота, тяжелая усталость, тупое безразличие. Смирение.
«Я признаю свое поражение, – думала Ева, закрывшись в темной комнате с катушкой пленки. – Больше ничего уже между нами не будет. Если даже измену простил – любит ее, крепко любит».
Дверь вдруг распахнулась. Секунду Ева остолбенело смотрела на струю яркого солнечного света, вспоровшего темноту вплоть до извлеченной из футляра пленки в ее руках. Потом хотела сказать шефу, что он спятил и засветил несколько съемок. Но не успела.
– С фюрером беда! – закричал Гофман своим тонким голосом. И в нем было столько боли, что даже привычная комичность исчезла. – Племянница Гитлера застрелилась!
– Как? Когда? – охнула Ева, и руки сразу же задрожали. – Почему? Как фюрер?
Конечно, начальник все разведал.
Накануне трагедии Гели заявила, что хочет поехать в Вену. Фюрер, решив, что племянница желает встретиться со своим любовником, категорически запретил Гели даже выходить из дома.
– А сам-то ты что, лучше?! Распоряжаешься тут, света белого из-за тебя не вижу! А сам?! – кричала девушка, размахивая бумажкой. – Ты встречаешься с какой-то Евой, ходишь в оперу, она ждет новой встречи! Мне надо в Вену! Ты это понимаешь?! Мне надо!
Вместо ответа Гитлер сделал знак телохранителю. Тот услужливо приблизился, выслушал распоряжение – не выпускать Гели за дверь.
Племянница, впрочем, казалась не очень расстроенной. Она мгновенно вспыхивала, но так же быстро и переставала сердиться.
Гели поболтала с горничной, распорядилась насчет обеда. Потом долго щебетала по телефону с подругой. Вошла в свою комнату, достала из ящика стола пистолет фюрера…
Она все-таки нашла выход.
И ушла.
А дядя ничего не смог поделать.
– Он закрылся в ее комнате. Не ест[7], отказывается выходить. Партийные мероприятия сорваны, а он лишь плачет. Я ни разу таким его не видел, – сокрушался Гофман, нервно теребя в руках пакетик с проявителем. – Я пытался с ним говорить. Фюрер лишь сказал, что никогда прежде не ведал такого бездонного отчаяния. И что теперь оно всегда будет с ним.