– К вам можно? – поинтересовалась Злата, оторвав лысого от «Ростовских ведомостей».
– Заходите, присаживайтесь. – Пассажир указал рукой на противоположную полку. – Только не говорите, что не положено. Ночью все равно никто проверять не будет.
«С одной стороны хорошо, что не нужно долго уговаривать, – проводницу вдруг начали терзать сомнения, – с другой – если так сразу, точно ничего серьезного не получится».
Красавец словно прочитал ее мысли:
– Да вы не сомневайтесь, я не буду приставать, и вообще я не скотина. Я хочу вам показать кое-что.
Злата протиснулась в купе и осторожно пристроилась на край застеленной полки. Форменная юбка поднялась над коленями, и проводница вдруг почувствовала себя крайне неловко, ей совсем не хотелось воздействовать на парня такими дешевыми трюками.
– Что вы хотите мне показать? – смущенно выдавила девушка.
– Вот! – лысый протянул ей газету.
На раскрытом развороте огромными буквами призывал к вниманию заголовок: «Сын подарил матери вторую жизнь». Ниже в углу располагалась фотография странного лохматого человека с пронзительным и странным взглядом, который даже из фотографии проникает сквозь тебя и, кажется, читает твои мысли, угадывает намерения, завораживает и пугает...
– Вы не знаете своего великого земляка?
Злата вздрогнула, оторвавшись от фото.
– Как же, знаю, – задумчиво ответила она. – Такие глаза забыть невозможно. Два года назад я везла его в из Ростова в Москву, – я его запомнила еще потому, что он сказал, что проводницы поездов дальнего следования в невесты не годятся.
Лысый почему-то раскатисто расхохотался в этот момент. Злата смутилась, покраснела и опустила глаза:
– Ну вот, видите, и вы тоже...
– Простите, простите, я не хотел вас обидеть. Я-то как раз из тех, кто мечтает жениться на проводнице.
Девушка оттаяла и продолжила:
– Кажется, он тогда был с мамой – она была очень больна. – Девушка затихла на мгновение. – А вы? Почему вы спрашиваете? Вы его знаете?
Лысый сощурил глаза и задумался.
– Да, моя хорошая, я знаю его... Я очень хорошо его знаю...
НИИМ
Генрих ничем не выделялся из толпы. Длинные курчавые темные волосы, глубоко посаженные карие глаза, спортивная подтянутость, средний рост, неизменные очки без оправы, классический темный костюм... Пожалуй, костюм был принципиальной деталью гардероба, с которой он не желал расставаться в угоду джинсам, футболкам, принтам с изображением черепов и хрустальной обсыпочкой «сваровски». К министерскому стилю одежды Генриха приучили годы работы в научно-исследовательском институте. Вернее, в лаборатории при этом институте. Раньше он назывался НИИМ или, коротко, Институт мозга. Теперь он не назывался никак. Потому что, вероятно, в обновленной стране решили, что достигнутые свершения – это предел возможностей человеческого разума, а исследовать его далее значило бы высказывать свое несогласие с идеальными достижениями демократии.
Никогда еще так остро не стоял вопрос: если ты такой умный, почему тогда такой бедный? С пошлой шуткой трудно было не согласиться. Желтые майки лидеров напялили на себя те, кого раньше считали отбросами общества: спекулянты, кидалы, пацаны, валютные проститутки. Большинство сотрудников НИИМ влачили жалкое существование. Разговоры о повышении зарплаты воспринимались жирными индюками-руководителями как бунт, хотя сами они уже давно не изображали из себя честных тружеников. Они забыли времена, когда парковали дорогие машины за пятьсот метров от института, пересаживались в побитые «Нивы» и, с трудом переключая рычаг управления, коряво засовывали авто на тротуар улицы Лопатина. Теперь, разъезжая на «Мерседесах» и жалуясь на постоянные рублевские пробки, они очень стеснялись вспоминать о временах, когда нужно было корчить из себя честных бойцов исследовательского фронта. Ребята не сильно расстроились, узнав, что загнивающий институт решили прикрыть, мотивируя этот шаг недостатком финансирования. В суете тщетных попыток надышаться перед смертью и стырить последний кусок чиновники от науки попросту забыли о маленькой, забытой Богом лаборатории, в которой все еще трудились настоящие природные гении мозговедения и альтруисты по жизни.
Их согнали в одну кучу для проведения специальных исследований и экспериментальных подтверждений. В принципе сотрудники лаборатории привыкли, что зарплату выдавали нерегулярно, а иногда и вовсе забывали платить. Поэтому после упразднения института заброшенная лаборатория продержалась на плаву еще три месяца. Первой не выдержала Света-лаборантка.
– Я увольняюсь! – заявила девушка, снимая застиранный зеленоватый халатик. По халатику было видно, что он – на последнем издыхании. Его ветхая фактура не позволяла Свете проявить решительность при подобном заявлении. Рвани она чуть резче – и застиранная оливковая тряпочка расползлась бы по швам. Это было бы символично. Огромный институт, не сумев залатать дыры, превратился в труху, как изъеденная молью горжетка. Только моль была крупная, жирная и мужского рода. Дома у моли были жены и дети. Скорее всего, тоже отборной калиброванной породы. Семейство питалось бумажками, предназначенными для прокорма всего института. Моль сочла, что бумажек на всех не хватит, поэтому смысла делить просто нет. Пускай хоть кому-то будет хорошо. Деньги, предназначенные на развитие, обустройство и внедрение новых технологий, употребили, собственно, на те же цели. Только для небольшого круга руководителей и небольшого числа их европейских и рублевских особняков. Это оказалось эффективно. И эффектно.
Света, сделав резкое заявление, никого не удивила. Марина Львовна – старший научный сотрудникс недоумением взглянула на девушку, поправила очки на переносице, встала со стула и, подойдя к лаборантке, громко высказалась:
– Это ваше право, Светочка. Вы всегда отличались последовательностью в принятии решений. Гм... Я имею в виду вопросы, которые не касаются выбора мужчин. – Марина Львовна поочередно оглядела всех мужчин, попавших под подозрение в легком флирте с лаборанткой. Некоторые из них сделали до неприличия невинное выражение лица. Те, кто обещал жениться, смущенно отвели глаза в сторону. Марина Львовна, удовлетворенная достигнутым результатом, продолжала:
– Многие вас не поймут и не поддержат. Я, как старейший сотрудник лаборатории, не могу вас не понять! Я ухожу с вами!
Выражения лиц резко изменились. Такого поворота событий не ожидал никто. Марина Львовна имела репутацию беспрекословного, исполнительного и авторитетного сотрудника.
Марина Львовна тоже сняла халат. В отличие от Светиного, фисташковый халат Марины Львовны треснул по шву на спине. Звук рвущейся ткани в тишине показался автоматной очередью. Марина Львовна воинственно отбросила халат в сторону и, скрестив руки на груди, сделала два шага к Светочке.
«Рано или поздно это должно было случиться», – Генрих, спокойно анализируя ситуацию, наблюдал за тем, как из команды вываливаются «слабые звенья». К его удивлению, таковых оказалось подавляющее большинство.
Следом за Мариной Львовной сорвал с себя униформу ее постоянный и верный поклонник Виктор Палыч. Генрих не ожидал от него такой прыти. Молчаливый, пузатый и скромный Виктор Палыч заслужил внутреннюю кличку МПС именно благодаря этим качествам. Он и сейчас не стал произносить торжественной речи. Просто опустил маленькие поросячьи, но смышленые глазки в пол и сделал пару шагов назад – в сторону повстанцев. Марина Львовна властно и одобрительно прикрыла веки и подняла подбородок. Надо заметить, что подбородок у нее был в отличном состоянии, потому что каждый вечер она укладывалась спать, подвязывая его солевым компрессом с ромашкой. За МПС организованной кучкой повалили все поклонники Светочки. Кроме Виктора Палыча и Генриха, так или иначе овладеть Светой удалось всем. К счастью, Света не считала половой акт поводом для женитьбы или серьезных отношений. Она, наверное, не отказала бы и Генриху с Виктором, но те почему-то не предприняли ни одной попытки. Или импотенты, или гомики, или не тот тип – сделала для себя вывод лаборантка. Недаром она трудилась в Институте мозга. Кроме того, обыкновенная житейская мудрость подсказывала Светочке, что не надо «давать» всем коллегам по работе, потому что репутация порядочной незамужней женщины может пострадать. Для МПС и Генриха было сделано исключение – одно на двоих. Правда, временное: Света занесла их в лист ожидания.
Когда заявивших об увольнении сотрудников стало много больше, чем оставшихся, Генриху стало неуютно. Из двенадцати преданных науке тружеников лаборатории одиннадцать дезертировали – демонстративно, истерично и вызывающе. Генрих, как руководитель, не имел права становиться на сторону тупого стада, хотя понимал, что каждый в отдельности – совершенно не тупой, а очень даже выдающийся исследователь.