Коньяк «Хеннесси», всегда появлявшийся стараниями Ковтуна, когда затевался междусобойчик с участием режиссера, разлили по железнодорожным стаканам. Вадим Дмитриевич принялся говорить тост — никто и не подумал бы начать есть и пить без его команды, вот ведь вышколил народ!
Что он там, бишь, вчера сказал? Полуянов не сомневался, что если надо будет, он воспроизведет спич режиссера с точностью до слова. Но в том-то и дело, что ничего, могущего пролить свет на вскоре последовавшее убийство, будущая жертва не изрекла. Или — почти не изрекла. Обычное вроде бы начальственное «бла-бла-бла» — благодарность с легким оттенком угрозы: «Спасибо, почти все поработали неплохо… Но это только начало… Снята от силы четверть картины… Надо не щадить живота своего, бросить на алтарь наших муз — кино и телевидения — все силы… И никому не будет позволено проехаться на былых заслугах, отсидеться в кустах, прячась за свои регалии». Вот тут внимание, Дима! В тот момент режиссер бросил выразительный взгляд в сторону старика-оператора, а Старообрядцев (Полуянов специально поглядел и заметил) сидел у своего окошка, насупив брови, в закрытой позе — со скрещенными на груди руками, и губы его искривила саркастичная полуулыбка. Прокопенко же продолжил речь, превратившуюся уже в род наезда, хотя и не всем понятного: «И мы никому не позволим обделывать, прикрываясь высоким авторитетом нашей киногруппы, свои темные делишки…»
Ковтун плотно сжал тогда губы, и даже желваки заиграли на его щеках. Он ни на кого не глядел, вроде уставился в окно, за которым северный длинный день начинал помаленьку превращаться в ночь. И режиссер на него никакого внимания будто не обращал, но многие подумали: камешек полетел в огород линейного продюсера. А кто еще мог тут обделывать темные делишки?
Линейные продюсеры (как пояснили Полуянову досужие кинематографисты еще в Питере) подворовывали всегда — профессия такая. Только раньше, при советской власти, линейный продюсер звался «директором картины» и в карман свой греб обычно с гораздо большей осторожностью, чем нынче. И над ним висело значительно более крутое наказание, если поймают. И проверяльщиков имелось больше. Как следствие: в социалистические времена трудилась целая плеяда довольно честных директоров, если и химичивших, то лишь на пользу родной студии, режиссеру и картине, на которой они работали.
А нынче (как рассказали журналисту — может, и с преувеличением) воровали все линейные продюсеры без исключения. Разница между ними существовала лишь в масштабах хапка и в определенных нюансах. К примеру, кое-кто мог зарваться и списать как исходящий реквизит «Мерседес», якобы взорванный на съемках (на деле лимузин оказывался цел, продюсер перепродавал его и ни с кем барышом не делился). Можно было поступить аналогично, но со старой «копейкой», к тому же поделиться доходом с режиссером, либо пустить его на киносъемочные нужды (ящик того же «Хеннесси» закупить, к примеру).
На взгляд Полуянова (да и киношников), Ковтун не борзел. Однако ночной тост Прокопенко совершенно недвусмысленно намекал: Елисей зарвался. А финальная кода режиссера вообще прозвучала в духе Иосифа Виссарионовича, ее Полуянов запомнил дословно:
— И с теми людьми, что не отдают работе все, что могут, экономят, непонятно зачем, свои силы, мы будем беспощадно расставаться. Столь же решительно или даже суровее мы разберемся с теми, кто творит противозаконные гешефты за нашей спиной. Мы подобных выходок не потерпим!
На сих словах режиссер опрокинул в себя стакан коньяку. В купе повисло гробовое молчание, а Прокопенко, ничуть, казалось, не заботясь о впечатлении, которое произвел его тост, проговорил, адресуясь к любовнице (он всех окружающих, в особенности актеров, независимо от возраста и титулов, прилюдно называл только по имени-отчеству):
— Ольга Васильевна, минут через двадцать зайдите, попрошу вас, в мое купе.
А затем удалился.
Слегка ошеломленное молчание по-прежнему длилось. И тут гранд-дама Царева своим звучным, хорошо поставленным, «мхатовским» голосом разрядила обстановку:
— Вот, называется, спокойной ночи пожелал.
Собравшиеся, не исключая униженных Старообрядцева и Ковтуна, рассмеялись…
Итак, думал Дима теперь, стоя в тамбуре вагона люкс (а за запыленным стеклом уже краснел, готовясь к очередному восходу, горизонт), насколько серьезными были угрозы Прокопенко в адрес главного оператора и линейного продюсера? Насколько сильно испугались тот и другой? Мог ли кто-то из них (или, в экзотическом варианте, они вместе) убить режиссера?
Обе эти версии — убийца либо Ковтун, либо Старообрядцев — для Полуянова казались первоочередными. Теперь требовалось поговорить с кем-то, кто поможет ему, человеку в кино постороннему, прояснить ситуацию. И подобная кандидатура у Димы была: народная артистка России Царева. Она всегда, все и про всех знала. К тому же любила своим знанием поделиться. Плюс — как часто бывает со стареющими дамами, прожившими бурную жизнь, благоволила к молодым и пригожим мужчинам. К счастью, репортер как раз к таковым и относился.
* * *
Несмотря на каждодневную борьбу, которую Эльмира Мироновна вела с собственным возрастом, в такие моменты, как сейчас, становилось особенно заметно, что она уже ох как не молода. Без косметики, да после бессонной ночи, да вся в переживаниях — нет, сейчас она выглядела не на сорок девять, на которые претендовала, а на все свои законные шестьдесят три. И хоть шторы в купе народной артистки оказались наглухо задернуты и горел один лишь ночник, а уселась Эльмира так, чтобы контровой свет бил в глаза журналисту и высвечивал только ее силуэт, — годы спрятать все-таки не удалось. Они выдавали себя то вдруг попадающей на свет кистью руки — с тонкой пергаментной кожей, уже чуть тронутой старческой «гречкой»… Они просвечивали в веночке хоть и ухоженных, но безжизненных и ломких волос…
Полуянов знал Эльмиру с детства, после культовой экранизации «Учителя танцев» был даже слегка влюблен в нее. Но сейчас вид женщины, безнадежно постаревшей и уже не способной вызвать в тебе более пылкого чувства, кроме восхищения талантом, вызывал горечь.
— Я вам не говорил, Эльмира Мироновна, — начал Полуянов во здравие, — потому что просто постеснялся к вам подойти и потревожить, но вы на съемках были великолепны.
Журналист не кривил душой. Эпизоды, в которых снималась Царева, и впрямь впечатлили журналиста. Небольшая роль (у Марьяны и то больше), а какая работа над собой! Вот что значит старая школа! И если многие нынешние артисты, даже звезды, роли свои особо и не учили, полагались на импровизацию на площадке, на суфлера и последующую озвучку, великая Эльмира прибыла на съемочную площадку со своими листочками сценария, которые были все исчерканы: где поднять голос, где понизить, в каком месте с какой интонацией произносить фразы, как отыгрывать реплики партнеров. И еще она попросила для начала порепетировать. А когда Прокопенко страшно вежливо, с шуточками-прибауточками, но все же ей отказал, звезда советского кино скромненько уселась в уголке и взялась снова непрерывно, раз за разом перечитывать свою роль, проговаривая ее про себя и делая на листке сценария все новые пометки.
Зато когда прозвучала команда «Мотор!», Эльмира преобразилась. Без специального грима и костюма она в мгновение ока превратилась из мудрой актрисы из старомосковской аристократической семьи, каковой являлась, в простую продавщицу — растрепанную, неумную, базарную. И отыграла свою сцену с блеском. Да и своих партнеров, Волочковскую с Кряжиным, невольно подтянула: у тех хоть глаза зажглись, они в кои-то веки на площадке заиграли в полную силу. Казалось, даже стали получать от своей игры удовольствие. А когда режиссер бросил: «Стоп! Снято!» — раздались аплодисменты. Хлопали технические работники, осветители, операторы, массовка и даже не занятые в эпизоде коллеги. Дима аплодисменты на площадке слышал впервые. Как впервые не стали даже снимать (хотя бы на всякий случай!) второй дубль. А Прокопенко публично расцеловал пожилую актрису и прилюдно изрек:
— Вот, господа, у кого вы все должны учиться! И мастерству, и отношению к профессии!
…Судя по всему, у Царевой не имелось ни малейших причин убивать режиссера, и потому с ней Полуянов чувствовал себя совершенно свободно. Когда он высказал витиеватый, однако искренний комплимент ее актерскому мастерству, глаза у старушки зажглись и она своим звучным голосом пророкотала:
— Благодарю вас, молодой человек! Однако, — продолжила лукаво, — я никогда не поверю, что вы явились ко мне в четыре часа ночи для того, чтобы выказать восхищение моей игрой. Будь я лет на — дцать моложе, я бы не сомневалась в истинной причине вашего прихода. Но вы вряд ли геронтофил…
Дима смущенно улыбнулся: типа, увы, нет.