– Да врешь ты все, Исабель, просто имя у тебя такое, испанское, а кровь упрямая, как у всех хохлушек, ты хочешь, чтобы я забыл Ирину, вот и все объяснение.
– Она все равно мертвая, а я – живая, и я хочу жить с тобой, понимаешь? Живое – живым, Сережа.
– Я просил тебя щи сварить…
Он не находил в себе сил спорить с ней, понимал, что все бесполезно, что она все равно будет гнуть свое, добиваться своей испанской справедливости, что она сильная, намного сильнее его, и что она пользуется его слабостью, давит на него всем своим телом, своей уверенностью, наигранной страстью. Он не мог поверить, чтобы женщина могла хотеть его, слабого и все еще принадлежащего Ирине, и получать удовольствие от близости с ним, почти импотентом, так самозабвенно постанывать от того, что невозможно почувствовать… Она лгала с самой первой минуты их любовной связи, начавшейся еще при жизни Ирины. Это был дурацкий, лживый с самых первых слов и прикосновений роман, которого он стыдился, но ничего не мог поделать. Понимал, что Исабель играет им, что она чего-то хочет… Но тогда была жива Ирина, и что Исабель могла получить от Бантышева, кроме букета цветов и шоколада? Даже поцелуи его были пресными… Если бы Ирина умерла не от перитонита, то Бантышев мог бы предположить, что Исабель ее убила… Хотя – зачем? Разве мало в Москве красивых молодых мужиков? Может, поверить в ее любовь? И тогда все встанет на свое место…
– Исабель, что за хреновина в супнице? – На кухне появилась бледная, с измученным лицом Катя. Узкое черное платье, в волосах – черная лента.
– Это гаспаччо, томатный суп, ты же знаешь, – Исабель, вместо того чтобы разрыдаться от непонимания людей, с которыми она жила и которые наотрез отказывались принимать ее образ жизни и ее томатные супы, все еще продолжала делать вид, что любит и Бантышева, и Катю. Да уж, терпения ей не занимать. Вот ослица!
– А где же щи? Скоро люди придут, а ты тут со своими испанскими фантазиями… Сама хлебай, а я поставлю вариться бульон…
– Катя, ты уже не успеешь, – вздохнул Бантышев.
– Да ведь это же стыдно…
– Перед кем это вам, интересно, будет стыдно? Мать ее все равно не приедет, ее больше интересует капуста на грядках да свиньи, которых она выращивает. Будет ваш большой друг Желтухин да пара соседок…
– А что, Борис будет? – оживился Бантышев.
После смерти Ирины отношения между друзьями охладели. Так случилось, что это именно он обнаружил труп Ирины в квартире, причем спустя три дня после ее смерти в результате гнойного воспаления аппендицита. Труп пролежал в жаркой квартире три дня… Бантышев с Катей в это время отдыхали в Крыму. Они не успели вовремя вернуться, и Борис взял все хлопоты, связанные с похоронами Ирины, на себя. Впечатлительный от природы, да к тому же еще и отчаянно влюбленный в Ирину, он винил в ее смерти только Бантышева. «Ты никогда не любил ее, она была так одинока… Пока ты шлялся по ресторанам с этой испанской хохлушкой, она погибала от тоски… Ее Бог взял, понимаешь ты или нет? Он не мог смотреть на ее мучения и прибрал ее к себе… И мне она не досталась…» Потерять в одночасье и жену, и лучшего друга? Для Бантышева это оказалось тяжелым испытанием. Но Бориса он все же вернул, пригласил к себе через месяц, они много выпили, рыдали, как дураки, обливаясь слезами, а в это время Исабель уже успела перевезти в квартиру два своих туго набитых кружевными трусиками и юбками чемодана… Но Борису было уже все равно, и он приходил к Сергею скорее по привычке, не мог не приходить…
– Он что, звонил?
– Звонил, – закивала головой Исабель, обрадованная тем, что хотя бы этим известием обрадует своего умирающего от тоски возлюбленного. – Два раза звонил…
– Катя, это правда?
– Правда, папа, правда. Только не понимаю, чему ты так удивляешься? Дядя Борис твой лучший друг.
Они ничего не знала об усложнившихся отношениях между ее отцом и Желтухиным, а потому не могла понять его радости. Сама же она испытывала к Борису чувство великой благодарности за то, что он сам, лично, без посторонней помощи, не растерявшись, похоронил ее мать и даже поставил ей за свои деньги приличный мраморный памятник.
– Если будет Борис, значит, и ваша соседка, Лилька, притащится, – усмехнулась вконец успокоенная Исабель и тряхнула кудрями. – По-моему, она неравнодушна к Борису…
– Не говори глупостей, Лиля придет исключительно из-за мамы… – взвилась Катя. – Помянуть.
– Вот только не надо мне говорить, что они были подругами!
– Исабель, это не твое собачье дело, – огрызнулась Катя. – И вообще, все, что касается нашей мамы, не должно касаться тебя. Скажи спасибо, что тебя здесь терпят… Тебе же жить негде!
И сразу стало очень тихо. Легенда Исабель покачнулась, словно из-под нее вынули опору… До этого момента она «владела» большой квартирой на Остоженке, куда никого не приглашала, пока якобы не закончится ремонт… Бантышеву-то было все равно, он верил каждому ее слову, да и встречались они при жизни Ирины в гостинице, которую он безропотно оплачивал. Связь с хорошенькой и вздорной женщиной скрашивала его унылую мужскую жизнь, вносила в нее разнообразие, Исабель представлялась ему ходячим миниатюрным театром антреприз.
– Что за вздор ты несешь?! – Исабель гордо вскинула голову и сощурила свои неестественно большие глаза. Красные губы ее при этом полуоткрылись, обнажив белоснежные резцы… Она была на редкость хороша в эту минуту, даже Бантышев, эстет в глубине души, не мог не восхититься ею.
– Мне подружка рассказала, как тебя выперли из театральной общаги… Да ты расслабься, живи себе, только не утомляй нас своими испанскими бреднями, тем более что никакая ты не испанка, только одно имя, скажи спасибо своей маме… Красивое имя, я бы и сама не отказалась от такого…
Бантышев облегченно вздохнул. Кажется, Катя приходит в себя…
– Как называется эта вкуснота? – Катя машинально взяла с тарелки печенье, аппетитно захрустела им, закивала головой, одобряя и снова запуская руку в гору печенья.
– Соплильос. Миндальное печенье… – отозвалась охрипшим (от внезапно нахлынувшего на нее счастья в виде признания ее национально-кулинарной политики) голосом зардевшаяся испанка.
3. Дубровник. Август 2005 г. Рита
– Знаете, моя дорогая, а ведь это настоящий рай…
Дама в соломенной шляпе ела сливы и любовалась поблескивающим на полуденном солнце морем. Рита ленилась рядом, подставив солнцу блестящее от крема, не слишком загорелое стройное тело. Под толстым мохнатым полотенцем чувствовалась жесткость гальки, и Рита вспомнила, как Оливер расхохотался, услышав ее, Ритино: «Это чтобы жизнь медом не казалась?» Да уж, все было слишком хорошо, слишком по-райски, как заметила и эта русская дама, отдавшая в это лето предпочтение ласковому Адриатическому морю и изысканному, и в то же самое время – лишенному всяких излишеств, оранжевому от теплых черепичных крыш Дубровнику с его толстыми крепостными стенами и белыми башнями, дворцами и храмами, узкими, мощенными камнем улочками, итальянскими фонтанами на небольших уютных площадях и величественной церковью Святого Влаха, не говоря уж о знаменитых галечных пляжах и ресторанах, где подаются вкуснейшие устрицы, мидии и нежная ягнятина…
– Да, мне тоже здесь нравится… – ответила Рита, не открывая глаз и чувствуя, как горячие солнечные лучи согревают ее и наполняют силой. Она вдруг легко поднялась и потянулась, раскинув руки, глубоко вздохнула, как человек, внезапно ощутивший все свое счастье.
– Хорошо быть молодой и красивой, – заметила дама, тоже вздохнув, но с нотой сожаления об утраченной молодости, и выплюнула сливовую косточку в бумажный пакетик. – Вы замужем?
– Да.
– Давно отдыхаете здесь?
– Я здесь живу, – Рита улыбнулась старухе и скользнула взглядом по ее сверкнувшей на солнце, густо обмотанной золотыми цепями шее. – Как на вас много золота… Не боитесь, что вас ограбят?
– Вы шутите, дорогая… разве в моем возрасте можно чего-либо бояться? А что до золота… Оно полезно для здоровья, чем больше на человеке золота, тем он будет здоровее. Это мое твердое убеждение. Я понимаю, на мне миллион цепочек, и все они из разного золота: желтого, красного… Я покупаю золото везде, где бываю, и надеваю на шею, хожу вот, шокирую людей… Но мне все равно, что обо мне подумают… Главное, что это золото… Да и вообще, по-моему, так красиво…
– Красиво, мне нравится…
– Вы сказали, что живете здесь, в Дубровнике… Но как вы оказались здесь? Кто, если не секрет, ваш муж? Хорват? Югослав?
– Англичанин, его зовут Оливер.
– Как Оливера Твиста? Хотите сливу?
– Нет, спасибо.
– И давно вы с ним познакомились?
– Давно.
– И что же, он англичанин, а живет здесь?
– Мы живем здесь только три летних месяца, хотя иногда, вот как в этом году, из-за тепла и хорошей погоды задержались до поздней осени… Он прямо отсюда руководит фирмой, а вообще-то у нас дом в Лондоне…