Пока я изучал потребности …го округа Сены — и-Марны, г — н Веле совещался с адвокатами, составлявшими нечто вроде избирательного комитета и государственного совета оппозиции. Я познакомился с дюжиной адвокатов, которые давали г — ну Веле консультации по государственному праву. Ведь нам приходилось бороться с правительственным кандидатом, который силен был благодаря возобновлявшемуся уже много раз мандату и личному положению, — с графом Мореном.
Среди этих юристов я имел удовольствие встретить г — на Фонтане — отца; его можно было принять за римлянина: густые брови, отвислые щеки и квадратный подбородок. На ходу он дружески помахал мне кончиками пальцев, и я был польщен этим знаком внимания, тем более что вокруг него теснились коллеги и слушали его одного. Он не злоупотреблял успехом своих речей: на заседании он произносил не больше четырехпяти фраз и одну из них посвящал сожалениям о славном прошлом театра Французской комедии и восхвалениям пленительной г — жи Аллан.
— Вы, молодежь, ее не знали, — говорил он юным собратьям.
Они расходились, повторяя:
— Фонтане — артист до кончиков пальцев!
Я взглянул на его руки. У него были короткие толстые пальцы и квадратные ногти. Довольно часто его сопровождал сын. И каждый раз спрашивал меня, расшевелился ли я; это меня несколько раздражало; но у него была милая привычка называть меня «мой дружок», и я был вполне счастлив. При этом он мне сообщал:
— Ну и выкинул же штуку ваш граф Морен! Он подарил знамя союзу садовников. Какой цинизм!
Пришлось попросить у Фонтане объяснений, и я возмутился только тогда, когда понял, что этот подарок является неслыханно бесчестным трюком в избирательной кампании.
Между тем наши дела шли хорошо. Группа избирателей предложила в лестных выражениях кандидатуру г — на Веле.
Г — н Веле ответил:
— Моим живейшим желанием было жить среди книг, вдали от мирской суеты. Вы решили по — другому. Спешу ответить на призыв доблестного населения, оказавшего мне честь своим доверием. В политической жизни страны бывают роковые минуты, когда отказ был бы дезертирством. Можете на меня рассчитывать.
Борьба началась. Надо было в ней участвовать. Г — н Веле направил меня в главный город округа в качестве секретаря редакции газеты «Независимый», редактором которой был г — н Сен — Флорентен.
Входя в вагон, я мысленно воскликнул:
«О, если б я мог быть полезным моему дорогому мэтру и узнать потребности населения …го округа Сены — и-Марны!»
Подъезжая к станции, я высунулся в окно. Среди ив протекала серебристая река, исчезая вдали пленительными извилинами, и еще долго по линиям прибрежных тополей можно было угадывать ее повороты. Шпиль и две колокольни, возносившиеся над листвой, обозначали городскую площадь.
Скоро я увидел бульвары и первые дома. Приветливый городок дышал покоем. Он открывался, маленький и светлый, под синим небом, на котором стыли легкие белые облака. Этот вид склонял к отдыху и семейным радостям. А я нес туда общественные распри.
Мне указали на редакцию «Независимого». Она помещалась у вокзала, в низком доме, увитом глициниями. Г — н Сен- Флорентен сидел в своем кабинете. Он писал, сняв пиджак и жилет. Это был великан и самый волосатый человек, какого мне приходилось встречать. Он был черный — пречерньш; при каждом его движении слышался шелест спутанных жестких волос и запах дикого зверя.
При моем появлении он не бросил писать. Потея, тяжело дыша голой грудью, он закончил статью. Только тогда он спросил, что мне угодно; я ответил, что г — н Веле назначил меня секретарем редакции; г — н Сен — Флорентен вытер лоб и сказал:
— Отлично!
Я спросил', в чем будут заключаться мои обязанности.
— Да как везде, — ответил он.
Мне пришлось признаться, что я совершенно чужд журналистике. Вопреки моим опасениям, это мне не только не повредило, но вызвало в нем внезапную благосклонность. Он улыбнулся, протянул мне руку и пригласил отобедать у него дома.
Он дал мне свой адрес и прибавил:
— При входе спросите господина Планшонне: это моя на* стоящая фамилия. Вне этого кабинета больше нет Сен — Флорен- тена, есть Планшонне!
Я пытался расспросить его о кандидатуре г — на Веле, которой я так интересовался. Но он отнесся к этому холодно.
Зато его статья не была холодной. В тот же вечер я ее прочел. Какой огонь! Темой было знамя, преподнесенное официальным кандидатом союзу садовников. С какой силой редактор восставал против развращающих подарков! Он переходил от гнева к иронии и от иронии к гневу. Он метил прямо в графа Морена. В статье граф изображался опасным, лукавым, вероломным человеком; граф занимается темными проделками, строит козни, проявляет в борьбе неукротимую энергию, честолюбие и фанатизм.
— Ну, — сказал я, складывая газету, — не мешает знать своего противника.
До обеда оставался целый час, и я пошел погулять в лесок, в двухстах метрах от города. Это были полудикие заросли белых буков, кленов, ясеней, лип и сирени — листва, поющая под ветром. Лесок оказался прелестным, я полюбил его и дал себе слово узнать каждое дерево, открыть скромнейшие растения, стручковые кусты и разрыв — траву и взглянуть, не цветет ли под сенью самых больших деревьев «соломонова печать». Я уже обошел весь лес, как вдруг увидел старика и рядом с ним на скамье шляпу, перчатки, платок и несколько склянок с лекарствами.
У него было длинное бледное лицо, узкий череп с несколькими седыми прядями, мертвенные глаза, отвислые губы. Он держал в руке скакалку и пристально смотрел на пятилетнюю девочку, которая сажала хворостинки в песчаное дно высохшего ручья. Ее платье было отделано кружевами; время от времени она поднимала на старика большие глаза, окруженные синевой. Она была бледная и худенькая. Устроив свой садик, она улыбнулась бесцветными губами. Тогда старик отвернулся и вытер со щеки слезу. Я спрятался, чтобы понаблюдать за ним, и обнаружил, что это был человек скорее больной, чем старый. Он был одет изящно, но двигался неуклюже и с трудом. Наверно, его разбил паралич и усыпил в его душе все, кроме любви к больной девочке, игравшей в песке.
Эта встреча не отличалась ничем необыкновенным, но она оставила во мне глубокое, мучительное воспоминание. Выражение этого печального, страдальческого лица, казалось, говорило, что все наши распри и честолюбивые помыслы — только суета пред лицом неизбежности. «Этот человек, — решил я, — чужд наших раздоров. Он‑то не занимается выборами, он избег наших мелких бед по грозной милости страдания, которое возвышает его над нами».
С этими мыслями я подошел к дому редактора. Он сидел в гостиной и держал двух или трех детей на коленях, а Других— на плечах. Дети торчали даже из его карманов. Все они называли его «папа» и тянули за бороду. Он казался другим человеком. Он был в новом сюртуке, чистом белье и весь благоухал лавандой; у него было такое доброе, довольное выражение лица, что нельзя было его узнать. Комната, полная цветов, казалась веселой, как он сам.
Он протянул мне огромную мягкую руку.
Вошла женщина, бледная, хрупкая, слегка увядшая, но приятная, с тусклыми золотистыми волосами и фиалковыми глазами, изящная, несмотря на испорченную талию.
— Позвольте представить вас госпоже Планшонне, — сказал хозяин.
Казалось, он ею гордится, и, правда, она была очаровательна; я бы никогда не поверил, что человек, сложенный как мой редактор, может похвастать такой прелестной женой!
Ее наряд меня восхитил: он был светлым и легким — вот все, что я могу о нем сказать. В те времена я еще не умел ни разбираться в женском наряде, ни даже отделять его от женщины. Теперь я умею, но это умение не доставляет мне никакого удовольствия. От г — жи Планшонне исходило очарование, и жилище отражало гармонию и прелесть ее души. Я бы не сказал, что квартира была прекрасна сама по себе: холодные плиты, тяжелая деревянная отделка и огромные балки потолка. Она была небогато обставлена; у такого бродячего журналиста, как мой редактор, не могло быть роскошной мебели.
Но со вкусом повешенные драпировки, красиво смятые ткани, раскрашенный фаянс, зелень, цветы являли взору приятное и занимательное зрелище. Дети (их оказалось всего пятеро) были толстые, грубые, кровь с молоком, по — своему красивые; голорукие и голоногие, они теснились вокруг отца грудой розовых тел, покрытых легким золотистым пушком, и все вместе молчаливо смотрели на меня дикими глазами. Г — жа Планшонне извинилась за их невежливость.
— Мы так часто переезжаем из города в город, — сказала она. — Дети даже не успевают ни с кем познакомиться. Это маленькие дикари. Они ничего не знают. Да и как им научиться чему‑нибудь, когда они меняют школу каждые полгода? Старшему, Анри, уже одиннадцать лет, а он еще не знает ни одного слова из катехизиса. Я, право, не представляю себе, как мы поведем его к первому причастию. Вашу руку, милостивый государь!