Александр Попов Солнце всегда взойдeт
1. ПЕРЕЕЗД
Мы перекочевали в Елань, когда мне было восемь лет. Долго, будто суденышко в шторме, мотало нашу семью по северам, по медвежьим углам – по стройкам, партиям и приискам. И вот, наконец-то, – тихая гавань, о которой так мечтала мама и которая совсем не по сердцу была папке – неисправимому бродяге и непоседе.
Елань хотя и большой поселок, но по-деревенски тихий. Лишь на берегу реки пыхтел, скрежетал и чихал, как старый дед, лесозавод. Он неспешно и лениво всасывал в свое металлическое нутро бесконечный караван бокастых бревен, которые с важностью тянулись по воде, и выбрасывал из себя золотисто лоснящиеся доски, вихри опилок и кучерявых стружек.
Месяц назад мы приехали в Елань, пожили в тесном доме у маминого брата дяди Пети и сегодня переезжаем на новую квартиру. Папке, устроившемуся на завод грузчиком, ее дали вне очереди, потому что мы большая семья.
Июньский день. Жаркий ветер. Серые кучи стружки хрустят под колесами телеги, в которую запряжена старая, с плешинами на ребристых боках лошадь. Телега высоко наполнена вещами. На самой их макушке, на подушках, сижу я, прижимая к груди кота Наполеона и кошку Марысю, и сестры Лена и Настя с куклами. Они показывают вприпрыжку идущим за нами мальчишкам языки. Внизу, на лежащей на боку тумбочке, сидит мама с хнычущим Сашком. Ему хочется к нам, но мама не позволяет, опасаясь, что он свалится.
– Хочу на поюшку, хочу на поюшку… – зарядил брат.
Я иногда шепчу ему:
– Рева – корева!
Он плачет громче. Мама смотрит на меня, сдвинув брови к переносице, и обещает наказать.
Сестра Люба то и дело отворачивает свое красивое розоватое лицо от мальчишек подростков, которые засматриваются на нее. Она краснеет под их влюбленными взглядами. Идет рядом с папкой и несет в руках накрахмаленное платье, которое боится помять. Один парнишка так засмотрелся на нее, что ударился лбом о столб.
– Крепкий? – спросил у него папка.
– Что?
– Столб, спрашиваю, крепкий?
– Не очень, – смущенно улыбнулся паренек. – На моей улице крепче.
– Тпр-р! – сказал папка. Лошадь остановилась возле большого щитового дома. Здесь нам и жить.
В кучке глазеющих на нас ребятишек я увидел хорошенькую девочку лет десяти, которая выделялась своим белым шелковым платьем. Ее звали Ольгой Синевской. Она пальцами сделала рожки и показала мне язык. Я ответил ей тем же. Неожиданно схватил большущий чемодан, напрягся от невероятной тяжести, но пытался улыбнуться. Косил глаза в сторону Ольги: смотрит ли она на меня и как? Войдя во двор, упал на чемодан, не донеся его до места, и отчаянно выдохнул:
– У-у-ух!
Возле телеги, которую папка и я разгружали – мама и сестры ушли смотреть огород, – крутился какой-то странный мальчишка. У него худощавое, темное, словно шоколадом вымазанное лицо. Глаза зеленоватые, бегающие, часто зорко прижмуривались. Одет очень бедно: в прожженную, не с его плеча куртку, поношенные брюки, развалившиеся ботинки. Этот мальчишка, которого все звали незнакомым мне словом Арап, то подходил к телеге, то отходил, посвистывая. И вдруг я заметил, как он быстро сунул в карман мою оранжевую заводную машинку.
– Папка! – крикнул я, – вон тот, черный, игрушку украл.
Папка остановился, держа во взбухших от натуги руках тюк с бельем.
– А ну-ка иди сюда, братец, – позвал он Арапа и положил тюк.
– Я, что ли?
– Ты, ты. Давно, голубчик, за тобой наблюдаю.
Арап, указав пальцем за наши спины, неожиданно закричал так, словно его посадили на раскаленную печку:
– Ай-ай! – И кинулся к телеге, как я понял, прятаться: – Берегитесь!
От его страшного вопля у меня внутри все словно оборвалось. Я и папка резко – у папки даже что-то хрустнуло – обернулись назад. Но ничего ужасного перед нашими глазами не было. На заборе сидел Наполеон и поглядывал на воробья, чистившего перышки на бельевой веревке. Мы посмотрели на Арапа, вылезавшего из-под телеги. Детвора смеялась.
– Фу-у! Во я молоток! Если бы не заорал, коршун утащил бы тебя, – пояснил Арап мне.
– Коршун?! – враз спросили я и папка.
– Ну да! Он падал на вас. Сейчас сидит на крыше, вон за той трубой.
– Гх, гх! – В усах папки шевелилась улыбка.
– Вы, дяденька, подумали, что я у вас чего-то стибрил? Так обшарьте!
Я подбежал к телеге – машинка лежала не в том месте, куда, помнится, я положил ее. Все, конечно, стало ясно. Папка расхохотался и хлопнул Арапа по спине:
– Вообще-то, молодец! Шуруй отсюда! Но запомни, дружище: поганое дело – воровать.
– Не, не, дяденька, точно ничего не брал. А вы, что спас вашего сына, дайте мне закурить.
– Проваливай, проваливай.
Из переулка вышла, покачиваясь и напевая, не совсем трезвая женщина в несвежем, непроглаженном платье, в стоптанных туфлях. На ее красивые большие глаза спадали спутанные черные волосы, и она их резким взмахом головы откидывала назад. Женщина была молода, но ее привлекательное, смуглое лицо выглядело несколько помятым.
– Господи! – сказала мама, выглянув из ворот, – до чего же опускаются женщины.
Папка неопределенно усмехнулся.
– У нее, наверное, имеются дети, – нахмурила мама высокий белый лоб. – А что из них получится при такой-то родительнице?
Женщина подошла к маме с папкой. Поправляла платье и волосы, пытаясь выглядеть трезвой.
– Здрасьте, ик! – Ее голос с хрипотцой.
– Здравствуйте, – вместе ответили мама и папка.
– Меня зовут Клава. Живу вот тут. Ваша, ик! соседка.
Она указала на невзрачный дом с разломанной дверью и выбитым окном; рядом лежали горы мусора; на месте забора торчали унылые столбы, доски от которого, как мы потом узнали, были использованы зимой на дрова.
Разговор не получался. Папка взялся перетаскивать вещи. Мама хотела уйти в дом, но соседка придержала ее за руку.
– Троечку не займете? Завтра же, вот вам крест, отдам.
– Мы, Клава, так поистратились с переездом… – начала было мама, но соседка прервала:
– Ну, рублик хотя бы, а? Завтра, вот вам крест, верну.
Мама несколько секунд поколебалась, – выгребла из кармана мелочь. Соседка – обниматься, горячо благодарить и клясться. (Но деньги не вернула ни завтра, ни послезавтра – никогда.)
– А вот мой сынок, – сказала она, ласково привлекая к себе Арапа.
– Опять напилась, – пробурчал он, пробуя освободиться.
– Ну-у, разворчался мой вороненок. – Одной рукой она напряженно держала вырывавшегося Арапа, а другой как бы шаловливо трепала его жесткие, похожие на собачью шерсть волосы.
Мама чувствовала себя неловко, не знала, куда смотреть
Арап неожиданно со всей силы рванулся из рук матери, толкнул ее на поленницу и убежал. Женщина вскрикнула и заплакала. Мама утешала, но в ее словах не угадывалось искренности.
2. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О МАМЕ И ПАПКЕ
Мама, помню, вставала по утрам очень рано и первой в семье. Половицы скрипели, и я иногда просыпался. В полусне сквозь ресницы видел, как мама не спеша одевалась. Поверх какого-нибудь застиранного, старенького платья надевала темного цвета халат. Она получала халаты на работе и носила их постоянно, чтобы беречь платья, да и в любой работе удобно было. Себе она покупала очень мало и незначительное, а все нам и нам, своим детям. Одевшись, первым делом шла в стайку к поросятам. Через стенку я слышал, медленно засыпая в теплой, мягкой постели, как они с хрюканьем кидались к ней навстречу, как она им говорила:
– Что, что, хулиганье мое? А но, Васька, паразит, куда лезешь? Сейчас, сейчас дам…
Выливала в корыто варево, приготовленное вечером, и поросята громко принимались чавкать. Потом кормила куриц, собак и уходила на работу. Мама мыла полы в конторах и магазинах. Вечерами хлопотала по дому: стирала, полола, чистила, шила, скребла, варила – работы хватало. "И охота ей заниматься всем этим! Играла бы, как мы", – совершенно серьезно думал я.
Я рос болезненным. Мама нас, пятерых детей, зачастую лечила сама; в редких случаях приходилось обращаться в больницу. Натирала меня какими-то пахучими травными жидкостями и мазями. Мне было всегда приятно от легких прикосновений ее загорелых теплых рук.
– Мам, только бока не надо – щекотно, – улыбаясь, просил я.
– Вот бока-то, Сережа, как раз и надо, – говорила она своим тихим, спокойным голосом и начинала усерднее тереть бока.
И я догадывался: она делала это не только потому, чтобы втереть лекарство, а – чтобы еще и пощекотать меня, но притворялась, что получается само собой. Брат Сашок неожиданно заявлял маме, что тоже заболел, и просил потереть и ему бока. Она щекотала и Сашка, обцеловывала его маленькое разрумянившееся лицо. По комнате рассыпался тонкий голос смеющегося брата, и пищал он по-девчоночьи звонко.
Натирала меня всего, укрывала ватным, сшитым из лоскутков одеялом, которое мне ужасно нравилось своей пестротой; поверх накрывала серым шерстяным и тщательно подтыкала его со всех сторон. И сразу же бралась за какую-нибудь работу. Но мне хотелось с ней еще поиграть. И я, вытягивая тонкую шею из-под одеяла, с некоторой ревностью в душе смотрел на брата, который крутился возле мамы, мешая ей работать, и просил "ичо почекотать". Она отпугивала его. Он, вспискнув, отбегал или залезал под стол и смеялся; а потом на цыпочках подкрадывался к маме.