Соколовская пасха - Анатолий Агарков

Анатолий Агарков Соколовская пасха

Поля совсем оголились. Только в глубоких лощинах да оврагах ещё таились от солнца грязно-ноздристые исхудавшие сугробы, но и те с шуршащими вздохами оседали, холодными струями уходили в землю. А земля была чёрная, бухлая, томно грелась под солнцем и нежила тучное своё тело, нахолодавшее под белыми пуховиками зимы. Разноголосо лопотала-бурлюкала вода. Толпами звонких мутных ручейков сбегала она со всех сторон и там, на дне оврага, затевала безудержный бунт, а потом сильная, освобождённая от тяжёлых снов и колыбельных песен зимы, с глухим рёвом устремлялась в Черноречку. Сосновый бор на горе, старый великан, тихо покачивал зелёными кудрями и тянулся к солнцу в голубеющую высь. Сосны беспрестанно тихо гудели — не о той ли воле богатырской, что всё мерещится где-то там, за вешним, ярко играющим горизонтом?

Вязкий суглинок дороги липнул к копытам лошадей, нарастал на них пудовыми ошмётками, отваливался и налипал снова. Лениво взлетали вдоль дороги грачи и, покружив в тёплом дыхании весны, садились вновь, деловито изучая землю. Красно-партизанский отряд Константина Богатырёва въезжал в родную Соколовскую станицу и быстро таял на глазах: казаки заворачивали на свои подворья.

Вот и дом отца. Уже многие годы он ничуть не менялся — всё также мощно, кряжисто лезли в глаза рубленные «в лапу» венцы, голубели наличники и ставни, высокие столбы ворот, прямо как часовые на посту, охраняли просторное подворье. На миг померещилось Константину — вот сейчас откроется, звякнув кольцом, калитка, и выбежит на улицу вихрастый круглолицый мальчишка. Помедлил, пребывая в грёзах, да и повернул коня к дому своего детства. Уже спешившись во дворе, Константин увидел под навесом лошадь, узнал буланого Петра, и безрадостно заныло у него под сердцем. Старший брат пришёл с германской есаулом. После революции собрал бывших однополчан для борьбы с Советами. За Константином пошли те, кто сочувствовал новой власти. Бог миловал: братья не встречались ни в тёмном лесу, не в широком поле, а теперь вот сошлись под отеческим кровом, похристосываться, так сказать, на самую Пасху. Делать нечего, придётся слушать упрёки и насмешки белоказачьего есаула.

Ещё в сенях он уловил знакомый с детства дух половиков, овчинных тулупов, прокалённых на широкой русской печи, и сладковато-дурманный запах пасхальных куличей. Мать кинулась к порогу, всплеснув руками, и, не обняв даже, тут же уткнулась носом в край косынки — плакать. Отец радостно засверкал глазами, чуть оторвал свой зад от скамьи у стола. Сидевший напротив Пётр криво ухмыльнулся и тоже привстал.

— Смотрите, кто пожаловал! Сам товарищ краснопузый командир. Наше вам, — он размашисто поклонился. — С приездом, браток-большевичок! Прошу к столу, господин социал-демократ, лихой казак, командир бандотряда, лучший рубака станицы — сволочь, одним словом! Вам, случаем, товарищи ещё не поручили дивизию? Может вы уже — высокопревосходительство краснопузый генерал? Сколько же вы, поганцы, крови людской пролили ради своей революции.

Константин ткнулся носом матери в плечо, неторопливо разделся, снял сапоги, сел за стол, пожав руку отцу, и стал напряжённо слушать.

— А чего это ты явился, спрашивается. За большевиков агитировать?

Константин смотрел на брата тяжёлым взглядом, а Петру всё труднее удавалось сдерживать себя.

— Тты! Социалист-моралист! Чё ты пялишься, как кот на колбасу. Родину продал, совесть продал. Приехал мать с отцом Советам закладывать?

Пётр уже кричал, всё сильнее сжимая набрякшие кулаки. Перед тем было выпито немало. Голова у него закружилась, он качнулся и схватился за край стола. Месяцами накопленные в сырых лесных землянках тоска и злость внезапно прорвались в нём и выплёскивались теперь наружу, сочились в словах, взгляде, конвульсивных движениях, сжимали в болезненные тиски голову, требуя выхода, и Пётр уже не мог остановиться. Говорил, говорил, срываясь на крик, всё более багровея лицом.

— Ну, хватя вам! — пристукнул ладонью по столу отец, потянул носом, раздувая широко ноздри, кивнул на наполненные стаканы. — Давайте-ка выпьем в честь Святого праздника.

Мать уже вышла, накинув на плечи тяжёлую шаль. Вскоре вошла Маня — Петрова жена. Кивком поздоровалась с деверем и стала, прислонившись к печи, спрятав за спину красные распаренные руки, глядя на мужчин тупо, отрешённо. Богатырёвы все разом пригубили стаканы, одинаково запрокинули головы, громко похлюпали кадыками, поморщились крепчайшему самогону, торопливо стали занюхивать и закусывать.

— Так-то будет лучше, — торопливо жуя щербатым ртом, проговорил отец.

Вошла мать:

— В баню-то вместе пойдёте или с бабами?

— Пойдём, Петро? — впервые, как вошёл, обронил слово Константин. — Я уж, чёрт знает, сколько не мылся, опаршивел весь.

Старший брат нахмурился, подавляя вздохом давние мечты побанничать с женой.

— С тобой, говоришь? — он усмехнулся. — Ну, раз зовёшь — пошли.

В баньке он вёл себя по-хозяйски: зачерпнул где-то в углу ковш красноватой, неперебродившей браги, отхлебнул сам, протянул Константину. Да и как ему не быть здесь хозяином? Ещё когда был на германской, от детской шалости сгорел дом. Маня с ребятишками перебралась к свёкру, а Петру некогда отстроиться — с войны опять на войну.

Оглядывая раздетого брата, Константин почти со страхом сказал:

— Господи, исхудал-то как! Ты что, совсем без харчей зимовал?

Пётр уныло махнул рукой и отвернулся. После долгой паузы сказал:

— Классового врага пожалел?..

Парились с остервенением, соревнуясь. Уже в предбанники, полуодевшись, потягивая всё ту же неотбродившую бурду, посматривали друг на друга дружелюбно, почти с любовью. После баньки отдохнуть, обсохнуть, отпиться кваском и поговорить по душам толком не удалось: прибежала радостная Наталья — жена Константина — и утащила мужа домой. Вечеряли не долго. Разошлись по полатям и лежанкам. Маня, утолив мужнину страсть, дождалась, когда он отодвинется, и села на кровати. Сгорбившись сидела, опустив босые ноги на пол, а спина её мелко тряслась. Пётр, пытаясь успокоить её, машинально погладил по плечу, и она вдруг затихла. Он почувствовал, как напряглось всё её тело. Маня тяжело, обиженно вздохнула и сказала с болью поразившей его:

— Господи, какая у тебя чужая рука. Я совсем отвыкла.

И он тут же убрал руку, отвернулся и не знал, что сказать ей.

Была ночь и для Константина, и Наталья рядом, её ласковый шёпот: «Подожди, ребята ещё не уснули», а ждать он не мог — желание было нестерпимым. Прижимаясь к нему так, словно хотела до конца слиться с ним, раствориться в его теле, она шептала каким-то незнакомым голосом:

— Боже мой, Костя, я только теперь начинаю понимать каково без тебя. Ну, почему ты уходишь от нас? Ведь ребята уже подрастают, им отец нужен. Мне, мне ты нужен больше всех.

И утром она не могла никак успокоиться, возбужденная сновала по избе, то и дело дотрагиваясь до мужа, гладила его плечи, руки. Праздник был на дворе, праздник был на душе Наталье. А погода подкачала: небо набухло низкое, тёмное, готовое в любую минуту рассыпаться на дождь или снежную крупу.

Управившись по хозяйству, всем семейством направились в родительский дом. По обычаю христосовались прямо у порога. Бабушка совала внучатам леденцы, крашеные яйца, раздевала и подталкивала к столу. Дед уже «причастился» и теперь пьяно улыбался в усы, дипломатично помалкивая. Пётр и Маняша хмурились, сторонились друг друга. За столом всё внимание детям. Братья, расцеловавшись у порога, ближе друг другу не стали. Пётр хмурился и разглядывал в окно низкое холодное небо, гадая, что можно ожидать от него в ближайшие часы — дождя или снега. Константину после выпитого вернулось ночное желание, и он неотступно преследовал жену ласково-вопрошающим взглядом, который не остался незамеченным: Наталья вдруг раскраснелась, словно излишне пригубила, засуетилась, расщебеталась с женщинами, раскудахталась с детьми — только её и слышно, и в то же время ни на минуту не выпускала мужа из поля зрения. Их незримый контакт вдруг открылся Петру, и тот позавидовал: чокаясь, зло выдавил из себя:

— Сволочь ты, братуха.

— Цыц, в Христов праздник! — оборвал его отец, выпив, продолжил, — на посевную-то вас ждать али бабку в сошку запрягать?

Братья переглянулись и промолчали.

— Па-анятно! — усмехнулся старший Богатырёв. — Вояки, мать вашу! Сами собачитесь, людей булгачите. Взять бы ногайку да обоих, да перед всей станицей, чтоб ума, стало быть…

— Возьми, — скривился Пётр и устало повёл плечом.

Константин всё преследовал Наталью взглядом, не слушая, утвердительно покачал головой. Дед, в очередной раз чокаясь с сыновьями, укоризненно процитировал своё любимое; «…богатыри не вы…».