Матапаль приложил руку к шляпе.
После короткой перестрелки глаз и шагов она была разбита наголову. Матапаль сказал «сударыня» и взял ее под руку.
В двенадцать часов ночи лифт поднимал Матапаля и его даму на крышу дома Нирензее.
Матапаль морщился. Он положительно боялся высоты. Гораздо лучше было бы поужинать в Эрмитаже. Там было низко и котлеты были, конечно, лучше.
Но дама была другого мнения. Дамы вообще всегда склонны к высотам и пристрастны к звездам.
— Матапаль, вы трус! Вы боитесь высоты. Какой же вы после этого друг Воздушного флота?
Матапаль рассердился.
Он вырвал из лацкана медную птичку и бросил ее под ноги. В это время лифт остановился. Мальчик в красной курточке открыл дверь.
— Пожертвуйте на Воздушный флот!
Матапаль остановился.
Стриженая девица посадила на его грудь медную птичку и сказала штампованным голосом:
— Гражданин, с этой минуты вы — друг Воздушного флота. Поздравляю вас!
Матапаль сунул в кружку кредитку.
Девица исчезла.
— Это — рок, — пробормотал Матапаль и вдруг почувствовал совершенно необъяснимое волнение и тошноту.
Они сели за столик. Ветер гулял по изумительным скатертям, и звезды переливались в небе и в стаканах. Играл оркестр.
Внизу шумела ночная Москва.
Там ползли светящиеся жуки автомобилей и последних вагонов трамвая. Из ярких окон пивных и ресторанов неслась музыка, смешиваясь с гулом толпы и треском пролеток.
Светящиеся рекламы были выбиты на крышах электрическими гвоздями.
Экраны светились голубым фосфором, показывая курс банкнотов, прейскуранты вин, виды Нижнего Новгорода и последние конструкции аэропланов.
Матапаль взглянул вниз и увидел ослепительную надпись: «Жертвуйте на Воздушный флот».
У него закружилась голова, и необъяснимое предчувствие приближающегося несчастья засосало под ложечкой.
— Заморозьте бутылку Абрау-Дюрсо, — сказал Матапаль лакею.
Медная птичка аккуратно и зловеще сидела на его груди.
VИзвините!
Здесь я опять принужден возвратиться к поэту Саше. Это необходимо. Два слова.
Я должен только заметить, что он сидел в пивной с друзьями и пил пиво. Кроме пива, он пил также похожий на чернила портер. На столе стояло очень много бутылок. Хирургически нарезанная вобла исправно возбуждала жажду. Дочерна выпеченные яйца служили великолепным фоном для красных скорлупок раков, а хор пел:
Саша кричал:
— Сказал, что получу? И получил. Написал и получил. И никаких гвоздей. Такого наворотил, такого наворотил! Еще парочку пива! Одно слово — монтаж. А-ва-н-тюра! Пейте, сукины дети!
Он пьянствовал третий день.
А телеграмма доверенного грустно пела в проводах международного телеграфа о всех подлостях Винчестера.
VIНа улице уже было четверть четвертого утра. Светало.
В номере было еще три с четвертью ночи.
Матапаль с треском распечатал телеграмму.
Он испустил тихий вопль и опустился в кресло.
Этот вопль был похож на вопль рыболова, когда выдернутая из воды большая рыба вдруг переворачивается на солнце никелевым ключом, описывает сабельную дугу и с веселым плеском падает с крючка в воду.
Матапаль прочел телеграмму еще четыре раза.
Он почувствовал, что колени у него слабеют, а лысина покрывается жемчужной испариной.
— Черт возьми! Я должен быть там!
Увы, это было невозможно: полторы тысячи километров в восемнадцать с половиной часов.
— Нет, это немыслимо. Значит, я — банкрот.
У него дрогнули коленки.
— Нет, нет, и еще шестьдесят раз нет!
Он застучал кулаками по столу. Стучал долго. Затем из стука вывел формулу:
— Никогда! Проклятый Винчестер! Осел доверенный! Дурак я!
Полторы тысячи и восемнадцать, — невозможно!
Матапаль опустил голову и увидел на лацкане пиджака медную птичку. Она сидела очень аккуратно и настойчиво.
Матапаль вспомнил:
«С этой минуты вы — друг Воздушного флота, поздравляю вас, гражданин!»
Матапаль бросился к телефону:
— Справочная! Черт возьми, справочная!
Он похолодел.
Лететь? Сейчас? Так высоко и так долго?
Он опустил трубку.
Разоряться? Потерять все? Может быть, сесть в тюрьму?
Он схватил трубку.
— Барышня, черт вас раздери сверху донизу, справочную!.. Алло! Справочная!
Через две минуты он уже знал все.
Аппарат летит сегодня с Ходынки в восемь часов утра. Мест нет. Но если гражданин имеет экстренную необходимость и приличную сумму фунтов стерлингов, то, может быть, кто-нибудь из пассажиров согласится уступить свое место.
Матапаль вспомнил моторную птицу, поворачивающуюся на страшной высоте над Театральной площадью, вспомнил грохоты, жужжанье и крен. Он затем вспомнил фотографию в иллюстрированном журнале: холмик, в который воткнуто два скрещенных пропеллера, и очень много венков и лент с трогательными надписями.
Нет, нет! Ни за что, пусть лучше тюрьма!
После этого Матапаль начал колебаться и колебался долго. Вся его душевная постройка представляла не что иное, как очень хорошо известную конструкцию детской игрушки «мужик и медведь». Потянешь за одну палочку — мужик лупит топором по пню, потянешь за другую — медведь. «Лететь» и «разоряться» исправно вперемежку стучали по лысой голове Матапаля ровно три часа и пятнадцать минут.
В конце концов Матапаль наглядно представил себе кучу фунтов, долларов, червонцев и франков, представил себе голубую чековую книжку, представил себе серебряное ведро, из которого торчит смоляная голова «редерер», и понял, что лучше смерть, чем разорение. Тем более что разорение наверное, а смерть — это еще большой вопрос.
Он решился.
Башмаки, щетки, флаконы полетели в плоскую крокодилью пасть отличного английского чемодана.
Электрический звон наполнил коридоры гостиницы «Савой», серебряной цепочкой скользнул по лестнице и упал на голову сонного портье.
Все пришло в движение.
Матапаль требовал счет и требовал автомобиль.
Он кидался червонцами, забывал о сдаче, лихорадочно совал в карман спички и «Экономическую жизнь». Наконец написал, за отсутствием бумаги, на портрете какой-то очень красивой дамы срочную, вне всякой очереди, телеграмму своему доверенному в Берлин и велел отправить ее ровно в девять часов утра, если он не возвратится в отель.
«Савой» гремел.
Мотор подавился шариками и закашлялся у стеклянных дверей.
VIIЛетчик приложил ладони к глазам и посмотрел на солнце.
Солнце было ослепительным и косым.
Часовой с винтовкой стоял в воротах аэродрома. На кончике штыка сияла острая звездочка.
Летчик скинул рубаху и облился из синего кувшина страшно холодной водой, которая брызнула радужными искрами.
Он вытерся насухо полотенцем с синей каймой и сделал гимнастику Мюллера. У него было худощавое, мускулистое тело и очень загорелое лицо с белым пятном на лбу. Он был весел и силен. Сегодняшний полет должен был дать ему вдвое больше долларов, чем обычно. Сегодняшний перелет должен быть особенным. Это даже, черт возьми, интересно!
Летчик уперся руками в траву, выставил колени острым углом, напрягся и сделал вверх ногами стойку, изогнувшись хорошо натянутым луком.
Механик пробовал мотор.
VIIIМатапаль оторвал дверцу автомобиля.
Желтый английский чемодан, ударяясь углами и переворачиваясь, как коробка папирос, неуклюже полетел за спину Матапаля.
Переулок рванулся.
Часы против «Метрополя», где стояла унылая толпа за билетами железной дороги, показали тридцать пять минут восьмого.
Зеленые лошади Большого театра шарахнулись на крышу Мюра, «Рабочая газета» отпрыгнула назад, ломая пальмы в садике Театральной площади, колонны Дома Союзов рухнули на какую-то старушку с узелком, пивные мгновенно переменились вывесками с рыбными магазинами, первый Дом Советов посторонился боком, и Тверская длинной струной вытянулась, гудя под колесами мотора. Матапаль крепко ухватился за поля своей несравненной соломенной шляпы.
Часы на Садово-Триумфальной мигнули тридцать девять минут восьмого.
Зеленые лошади взбесились на Триумфальной арке и помчались галопом вниз по Тверской.
Петербургское шоссе тревожно просигнализировало «Яром», но Матапаль только зажмурился, и мотор, подпрыгнув на повороте, врезался в деревянные ворота «Добролета».
Какие-то часы показали без четверти восемь.
Матапаль ворвался в контору, потрясая чековой книжкой.
Молодой человек грустно улыбнулся: