Несмотря на то что был снова женат, обо мне он никогда не забывал. Я жила с бабушкой, но он обязательно каждую неделю нас навещал. Бабушка была простой женщиной без особых затей. Мои переживания она называла страстями-мордастями и считала их вымороченными, искусственными страданиями гнилой интеллигенции, к каковой относила и свою так рано умершую дочь. Она сделала все, чтобы как можно раньше выбить из головы внучки эту дурь, и очень в том преуспела. Когда мне было двенадцать лет и мои ровесницы начали влюбляться в мальчиков, я дала себе слово никогда и никого не любить. Я уже знала, что от любви можно и умереть ненароком. Я хотела жить. Я хотела стать такой, как отец.
– Поехали, – услышала я голос таксиста и посмотрела сквозь лобовое стекло. Вереница машин впереди нас действительно двинулась. В боковые стекла уже ничего нельзя было разобрать, так как они покрылись мелкой рябью дождя. В каждой маленькой капле дробился и преломлялся свет фонарей, блики новогодних гирлянд и автомобильных огней. Помню, что в детстве я любила смотреть на дождинки на стекле сквозь прищуренные глаза. Мир за окном сразу делался сказочно сверкающим, как страна хрустальных замков. Тогда еще, несмотря на бабкину науку, я все же оставляла один процент на возможность сказочных перемен в этом жестком мире. Например, отец однажды мог бы взять меня к себе жить… Но его жена очень скоро родила ему новую дочку, и мое детство на этом закончилось. Я наложила вето и на бесплодные мечты. Бабуля оказалась права. Надо не мечтать, а жить сегодняшним днем и брать от него все, что только он может дать. Ни от кого не стоит ничего ждать. Никто никому ничего не должен. Каждый живет своим, и до чужого ему нет дела.
Если бы отец совсем забросил меня, наверно, это было бы лучше всего. Потеряв в детстве и его, я в конце концов привыкла бы к тому, что у меня нет родителей. Ведь смирилась же я со смертью матери. Но он продолжал каждую неделю приходить к нам. Ежемесячно отец давал бабуле деньги на мое содержание, но не очень много, за что она называла его жмотом и скупердяем. А я всегда с восхищением смотрела на высокого, статного мужчину с седыми висками. Как часто бывает с абсолютными брюнетами, он поседел рано, но очень красиво. Помимо висков, у него была совершенно седой челка. Он зачесывал ее назад, но несколько серебряных прядей всегда картинно падали на лоб. Я с детства знала, что мужчина, которого выберу себе (а я уже тогда была уверена, что выбирать буду только я), обязательно будет статным брюнетом. Бусь таким и был.
Я взглянула на приборную доску такси. Было четверть седьмого вечера. Если все сложится, как мы задумали, через несколько часов меня ждет интим. Предновогодний. Потом он мне вручит еще какую-нибудь бархатную коробочку с золотом. Я не большая любительница украшений, но пусть они у меня будут в качестве залога. Залога чего? Того, что этот мужчина останется со мной до конца. Он уже слишком много вложил в меня денег, а инвестиции обычно удерживают бизнесменов крепче любых обязательств. Да и вообще… мы теперь с ним связаны навсегда.
Я расплатилась с таксистом и быстрым шагом прошла к гостинице. Надо было всего лишь взобраться на невысокое крыльцо, но мое лицо и руки успели покрыться влажной паутиной. Когда же прекратится эта невыносимая морось?
Номер был заказан заранее. Молодая, но очень полная блондинка-портье вручила мне ключ.
Тревожное состояние, которое не покидало меня с момента ухода из квартиры сестры, усилилось перспективой долгого ожидания.
Встречаясь с Бусем, мы никогда не бывали в одном и том же месте два раза – всегда меняли гостиницы и отели, чтобы не намозолить глаза служащим. В «Альтаире» я еще не бывала никогда. Это был частный отельчик средней руки, который занимал всего лишь два этажа старинного здания на улице Рубинштейна в самом центре Питера. Номер выглядел мертвым и безликим, как больничная палата. Чистым, но уж очень невыразительным. Впрочем, тому, кто снимает номера в этом третьеразрядном отельчике, затерявшемся на узкой улочке в стороне от шикарных гостиниц Невского проспекта, вряд ли нужна выразительность. Большую часть номера занимала огромная кровать под голубоватым гобеленовым покрывалом. Я подумала, что гобелены – уже давно вчерашний день. Впрочем, вся эта гостиница являла собой яркий образец анахронизма. Мне показалось, что в номере даже пахнет так, как пахло в сундуке моей уже давно почившей бабули, где она хранила старую одежду, которую, как мне казалось, лучше было бы сразу выбрасывать. Но из сундука на помойку отправлялись нижние слежавшиеся слои и только тогда, когда сверху уже невозможно было что-то положить, поскольку сундук не закрывался.
Я подошла к окну, чтобы приоткрыть фрамугу. Вот! Даже стеклопакеты не удосужились вставить. Впрочем, мне нет до этого никакого дела. Я плюхнулась на кровать, прямо на туго натянутый гобелен и поморщилась, опять подумав о сексе. Не хочу!
Когда я первый раз увидела Буся, я хотела именно этого. Я мечтала заполучить его с потрохами. Кажется, моя мечта начинает сбываться… Что-то я не испытываю никакой радости… Скорее всего, мне просто нервно – и в этом все дело. Пройдет этот день, эта ночь и еще несколько дней – и все устроится так, как нам хотелось…
У Буся внешность победителя. В этом он похож на нашего с ней отца. У него волосы чуть светлее и совсем не тронуты сединой, не так высок лоб, но во всем остальном они были красивой парой – два хозяина жизни: тесть и зять. О том, что зять сильно уступает своему тестю, стало ясно только тогда, когда отец скоропостижно умер. Тоже от сердечного приступа. Как мама. Я тогда сразу подумала, что это расплата за нее. Отец был еще полон сил и энергии, на него продолжали заглядываться женщины всех возрастов, но однажды он был найден мертвым в своем рабочем кабинете. Его пальцы сжимали кофейную сигариллу (он их очень любил), рядом с телом валялась дорогая золотая зажигалка. Он собирался закурить – явно был не намерен прощаться с жизнью. Но получилось не так, как он рассчитывал.
Бусь оказался не столь хваток и дальновиден, как отец. Фирма, конечно, и сейчас продолжает приносить большой доход, но, думаю, только благодаря тому, что отец когда-то хорошо наладил дело. Бусь лишь снимает сливки, благо молока еще достаточно.
Мне всегда хотелось работать у отца, но он никогда не подпускал меня к себе близко. Возможно, он испытывал чувство вины перед моей рано умершей матерью и не хотел, чтобы я своим видом напоминала о ней. Я всегда чувствовала, что он меня не любит, а только выполняет свой отцовский долг. За всю жизнь он ни разу не обнял меня, не прижал к себе. Даже в мой день рождения отец ограничивался только холодным поцелуем в лоб. Когда была девочкой, мне часто снилось, как я иду одна по пустынной дороге, а впереди маячит едва различимая фигура. По мере приближения делается ясно, что мне навстречу идет отец. Я с радостным визгом срываюсь и бегу к нему, он тоже прибавляет шагу, и очень скоро мы бросаемся в объятия друг к другу. Отец поднимает меня на руки, прижимает к себе и беспорядочно целует в щеки, лоб, подбородок. А я смеюсь, уворачиваюсь, а потом сама обнимаю его за шею и тоже начинаю целовать. Мы оба счастливы.
Не знаю, был ли когда-нибудь счастлив мой отец. Я – никогда. Ну… разве что в тот день, когда Бусь впервые остался у меня на ночь. Да… Тогда я наконец почувствовала и себя победительницей. Шикарный мужчина у моих ног. И не просто шикарный. У моих ног – ее муж. Он и сейчас у моих ног, но, как выяснилось, лучше бы было наоборот, то есть – я у его ног… Мне хотелось бы подчиняться и чувствовать себя за мужчиной, как за каменной стеной. Но таких жизнь мне никогда не посылала. Возможно, потому, что я всех своих мужчин всегда сравнивала с отцом, и все они перед ним проигрывали. Здорово проигрывали…
Отец всегда держал руку на пульсе моей жизни. В детстве он редко баловал меня игрушками и нарядами, но у меня всегда было вдоволь книг и учебников. У меня первой из моих приятельниц появился компьютер, а потом и мобильный телефон. Отец покупал для меня абонементы в театры и концертные залы. Мы ходили с ним по картинным галереям и всевозможным выставкам. Самыми счастливыми в моей жизни были зимние каникулы в десятом классе. Отец вывез меня тогда в Москву, чтобы познакомить с достопримечательностями столицы. Он был со мной сух и строг, как всегда, но я радовалась тому, что он со мной, а не с ней, со своей другой дочерью, которую я уже тогда ненавидела.
Чтобы соответствовать красавцу-мужчине, с которым ходила по музеям Москвы, я тогда впервые накрасила губы бледно-сиреневой помадой, которую выпросила у подруги. Отец, увидев на моих губах помаду, тут же потащил меня в ванную и так долго тер мое лицо мочалкой, что содрал кожу на подбородке. Я не задавала лишних вопросов. Понимала: раз отцу не нравится, значит, не надо этого делать. Он вообще не церемонился со мной. Например, он запросто резким движением мог выбить из моей правой руки вилку, если я забывала, что в ней надо держать нож, когда ешь мясо. Думаю, я делала бы куда меньше ошибок, если бы правила хорошего тона преподавали мне с любовью. Но отец не умел любить. Никого. Возможно, это было главным несчастьем его жизни. Возможно, это неумение он передал по наследству своим дочерям: и мне, и ей. Но мы с ней не умели любить по-разному. Любят по-разному. Не любят, как оказалось, – тоже.