– Во-во! Что-то типа того. Как говориться, не прошел по анкетным данным!
Мне не очень нравился этот разговор – если бы передо мной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа была рана…
Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:
– А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?
Я улыбнулся – еще в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: «колодец», «отвертка», «бумага», «камень»…
Мы вскинули сжатые кулаки и на счет три я выкинул «ножницы», а Николенька – «колодец». По правилам, «ножницы» тонут в «колодце», я проиграл, и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.
Посмеявшись, мы закурили, и как-то само собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, когда главными мировыми проблемеми были пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащийся в параллельном классе…
Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:
– С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела – и п-покину столицу!
Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год подталкивала Катерина.
Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне не приятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я во время оно удачно сплавил все акции АО «МММ», сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов тех, еще неденоминированных, рублей.
Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал только одну цель – вернуть свои деньги, Андрей же, или, как его еще у нас называли, «Дрюня», хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, «МММ» звучно лопнул, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина – знал о банкротстве «МММ» заранее, и так подставил сослуживца!
В общем, он потребовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал, и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась уже который год, и наконец-то несколько дней назад я, по натуре своей далеко не герой, отважился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один и поставить точку, а если не поймет, послать подальше…
Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался – ему надо было на вокзал, «…и еще в-в т-три м-места!». Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро, и разъехались…
Встретиться с Дрюней мы уговорились на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:
– Этот, что ли?…
– Этот, этот! – радостно залебезил голос моего визави. Я повернулся.
Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина, не смотря на осенний холодок, одетый в майку, туго натянувшуюся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески-удовлетворенно морща и без того паскудное лицо, Дрюня.
– Ну че, мужик? – глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: – Ты, в натуре, тупой, да? Бабки возвращать будешь?
Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности – наши с Дрюней дела не касались ни кого постороннего, и то, что он привел с собой «бойца», повергло меня в шок – я, мягко говоря, не любил конфликтов, а еще больше не любил (читай – боялся, чего уж там!) вот такую породу людей, к которой принадлежал парень в майке.
– Вообще-то я никому ничего не должен! – тихо ответил я, тоскливо озираясь – и милиции поблизости не видно…
– Че ты там мямлишь? – голос детины налился злобой: – Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин, и гуляй! Понял?!
Конфликта было не избежать. «Убить – не убьет, но покалечит!», – подумал я. Ну что делать? Бежать? Не солидно, но… Но, пожалуй, это единственный выход. Я уже приготовился нырнуть под волосатой лапой качка, и тут… Это было похоже на ощущение, которое возникает на стрельбище у человека, первый раз нажавшего на спусковой крючок «калаша». То есть до этого ты тысячу раз видел, как телевизионно-киношные герои от пуза палят себе из автомата, а когда сам стреляешь в первый раз, вдруг автомат дергается в руках, в плечо бьет отдачей, и оглушительное – пп-а-ах-ц!!! И звон в ушах – т-и-инн-н-нь… И голова плывет… И руки трясутся… По научному это называется «звуковой шок».
Вот нечто такое со мной и произошло, только безо всякого шума. Просто я почувствовал, что где-то в вышине надо мной словно сдвинулось что-то очень большое – как корабль в тумане, и сразу же в ушах зазвенело, глаза заволокло на секунду, «картинка смазалась», и… И все прошло!
Озадаченный, я хмуро взглянул в мутные очи качка и неожиданно для себя твердо ответил:
– Не понял! В своих делах мы сами разберемся…
Договорить я не успел – могучая длань ухватила меня за отворот пальто и потянула, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, еще более неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу! Не сильно, не умело, но ударил!
Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности, отпрянув в сторону.
Дрюня подбежал к своему «вышибале», протянул носовой платок:
– Жорик, вытрись вот!
– Да пошел ты! – рявкнул на него парень, запрокинул голову, и уже совсем другим тоном сказал, словно бы извинясь: – У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!
И снова рявкнул, поворачиваясь к Дрюне:
– Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!
Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной двери какого-то ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:
– Если ты еще раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?
И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:
– Дрю-юня-я!
В метро я все не мог успокоится – с одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой – мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по двери ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.
«Может быть, человек последние копейки вложил в эти акции!», – размышлял я, трясясь в вагоне: «Может, у него дома есть нечего, и детей нечем кормить!».
Правда, я тут же вспомнил, что Дрюня, в отличии от меня, еще три года назад ушел из нашего бесперспективного института в какую-то торговую фирму, и даже купил машину, значит, зарабатывал не плохо, да и жена его, «заслуженный» работник торговли, явно не бедствовала, поэтому жалость моя понемногу улетучилась, а чувство победы осталось.
Да и то сказать – первые положительные эмоции за последний месяц! Хотя, впрочем, наверное, все-таки вторые, первые были связаны с приездом Николеньки…
* * *Николенькины «полпинты шнапсу» мы все же уговорили вечерком, после того, как мой одноклассник закончил свои «д-дела», съездил на вокзал и привез из камеры хранения свои вещи – латаный грязный рюкзак гигантских размеров и какие-то лыжи, плотно закутанные в кусок брезента.
Сперва, выпив по первой, мы понесли обычную мужскую застольную околесицу, я похвастался сегодняшней победой над качком, на что Николенька брякнул:
– Б-большие ш-шкафы ш-шумнее п-падают! Н-надо т-только ум-меть их-х р-ронять!
Но постепенно мы перешли от юмора к жизни, и веселье куда-то улетучилось.
За рюмочкой, размякнув душой, я подробно рассказал Николеньке о своих невеселых делах-проблемах, и он вполне серьезно сказал:
– С-старик! Т-тебе крупно п-повезло! С-считай, ты з-заново родился! Д-детей н-нет, с-страдать особо н-некому… Т-твоя жизнь с-снова – ч-чистый лист. Р-рисуй на нем в-все, ч-что х-хочешь! И имей в в-виду – иметь к-квартиру в М-москве в н-наше время – все р-равно ч-что раньше в-выиграть в «Спорт-лото» д-десять т-тысяч!
Слова Николеньки грели меня лучше водки – впав в депрессию, я давно не общался ни с кем, кроме Витьки, соседа-люмпена с алкашеским уклоном, а жизнь свою считал пропащей и конченной. Тут надо еще сказать вот о чем: в школе, особенно в младших классах, я ненавидел Николеньку всей душой – за его острый язычок и нахальную смелость. Мы часто дрались, причем я был физически сильнее, но морально Николенька побеждал меня даже с разбитым носом. Потом все изменилось – я из вполне одаренного и развитого приготовишки превратился в закомплексованного угрюмого прыщавого подростка, ожидающего подвоха от всех и каждого, а Николенька… Николенька остался самим собой. Уверенный, ироничный, остроумный, всем своим многочисленным «любовям» он неизменно дарил серебряные монетки прошедших веков на веревочках – Николенька каждое лето пропадал где-то на просторах Великорусской равнины с ватагой таких же, как он, «диких» археологов. К окончанию десятого класса я забросил спорт, он – археологический кружок, и случай свел нас на полуподпольном концерте самодеятельных рокеров в одном из окрестных подвалов. Помню, Николенька тогда подошел ко мне, выпившему и злому, пожал руку и сказал: «М-молодец! А я д-думал, т-ты вообще – п-пенек! Ан-ндеграунд – это с-сила, с-согласись!». Тогда все увлекались андеграундом, неформалами, всякими роками, панками и прочими проявлениями молодежного духа свободы, который в последствии оказался и на фиг никому не нужен. Так или иначе, но мы сблизились с Николенькой, даже работали на одном заводе, коротая время до армии. Не то, чтобы мы никуда не поступали после школы, просто оба завалили вступительные экзамены, я – по глупости, а Николенька, по-моему, специально, чтобы мать отстала. Она видела своего младшенького великим экономистом, на худой конец, бухгалтером, чему Николенька точно не радовался – бумажную возню и цифири он ненавидел всей душой.