Между толстыми столбами, придерживающими крышу, прилажены полки с книгами. На вешалках висят шинели, фуражки, шашки, кобуры, полевые сумки, полотенца. Каждая офицерская кровать отделена занавесочкой. Получается вроде своего отдельного закутка, где вечером уставший от людей «Ваше благородие» может побыть наедине с собой, почитать книжицу. Неслыханная роскошь для солдата, который обречен всегда находиться на виду у сослуживцев. Да и пахло тут не грязными портянками и махоркой, а хорошим одеколоном и ароматным турецким табаком.
Перед самым приходом ефрейтора господа только отужинали. Прислужники из солдат бойко убирали с самодельного стола тарелки с остатками гарнира и жареного мяса, вытирали стол, меняли скатерть. Взамен они расставляли фарфоровые чашки, сахарницы, вазочки со сливочным маслом и джемом. Раскрасневшийся от напряжения рыжий ординарец с угодливой улыбкой тащил согретый трехведерный самовар. Другой нес бидон с только что надоенным молоком. Господа предпочитали пить чай и кофе с молоком, поэтому для них в ротном хозяйстве держали двух дойных коров.
Пока все готовилось для чаепития, офицеры сгрудились возле командира и с любопытством рассматривали перехваченное донесение. Только мужчина с погонами вольноопределяющегося на простой солдатской гимнастерке продолжал лежать на раскладной офицерской кровати, демонстрируя всем своим видом, что ему дела нет до события, которое внесло какое-то разнообразие во фронтовые будни. Не обращая внимания на оперный бас, вырывающийся из огромной трубы граммофона, он задумчиво перебирал струны гитары с большим красным бантом на грифе, устремив отрешенный взгляд в потолок. Это был Сергей Сапогов — ротный писарь.
* * *
Слушая, как убивший голубя ефрейтор отвечает на вопросы офицеров, Сергей заметил, что тот делает незаметное различие, деля офицеров на «настоящих» и «прочих». Настоящими для него были, конечно, командир роты, поручик Гурдов и подпоручик Чернышев. Их он уважительно именовал «вашблагородь». К бывшему же бухгалтеру прапорщику Кривошеину, который был призван в армию из запаса, Боков обращался просто «вашбродь», не особо напрягая язык.
А так как Сергей был всего лишь вольноопределяющимся, то есть формально обыкновенным рядовым, то по справедливости не имел права даже на «вашбродь». Ведь экзамена на офицерский чин Сергей по причине крайней рассеянности не сдал и даже полного университетского курса, дающего право в военное время на чин прапорщика, не окончил. Вот и выходило, что место в офицерском блиндаже он занимал не по праву.
Не имея таланта руководить людьми и смирившись с мыслью, что даже крохотные звездочки прапорщика никогда не упадут на его пустые погоны, Сергей знал, что стоит ему тоже задать вопрос ефрейтору, и он услышит в свой адрес пренебрежительное «вашбродь». Поэтому пока шел расспрос Бокова, тридцатисемилетний мужчина продолжал бренчать на гитаре и считать бревна в потолке, делая вид, что история с голубем ему не интересна. Однако за показным равнодушием клокотал Везувий.
А тут еще, отвечая приятелю Сергея — Юлику Никонишину, ефрейтор вдруг почтительно назвал его «вашблагородь». А ведь Юлик тоже был вольноопределяющимся, как и Сергей!
Как тут было не позавидовать Никонишину. В свои двадцать три года Юлик уже командовал взводом, и успешно командовал! Две недели назад штабс-капитан послал в штаб представление на присвоение Никонишину чина подпрапорщика. Все в нем: военная подтянутость внешнего облика, отчетливость походки и жеста, немногословная деловитость тона, умение быстро и точно выполнять приказы и самому добиваться от подчиненных беспрекословного повиновения своей воле, делало его стилистически настолько близким офицерам, что они быстро приняли его за своего.
В Сергее же здешние офицеры видели человека сугубо штатского, лишь волею сложившихся обстоятельств занесенного на войну. Почему так происходило? Возможно, из-за внешней непохожести Сапогова на профессиональных военных, из-за его слишком свободной для армии манеры вести себя. Нет, все-таки правильно он сделал, что при поступлении в роту скрыл от новых сослуживцев, что до войны работал в Париже дамским портным! А не то офицеры точно бы за глаза прозвали его «белошвейкой» или кем-то в этом роде! Чтобы не стать абсолютным посмешищем в глазах профессиональных вояк, Сапогов врал, что служил инженером на французском заводе.
Поддавшись не слишком высокому мнению своих заместителей о новичке, командир роты штабс-капитан барон фон Клибек решил, что больше проку от странноватого «француза» будет не на строевой должности, а среди кип бумаг в ротной канцелярии. Так как «употреблять строевых офицеров по интендантской части» строго запрещалось, то командир посылал Сапогова с разного рода хозяйственными поручениями в ближайший тыл. Большее унижение для Сергея придумать было сложно. Ведь он был болезненно самолюбив, горд и хотел воевать, а не мотаться по окрестным хуторам, покупая продукты для офицерского стола и нанимая мужичков для разных фортификационных работ. А ведь он носил шинель с самого четырнадцатого года!
Начало войны застало Сапогова в Париже. Однако он не стал в панике осаждать русское посольство, подобно другим соотечественникам, требуя своей отправки домой. Вместо этого Сергей вступил во Французский иностранный легион. Затем недолго — до ранения — воевал в составе прибывшего на помощь союзникам русского экспедиционного корпуса.
Сергей храбро дрался во Франции, отважно бросался во все атаки. Даже был представлен к французской медали, а немного позже и к русскому солдатскому Георгию, но по неизвестной ему причине не получил ни первого, ни второго. Все наградные документы на него затерялись в штабных канцеляриях, что случалось на войне сплошь и рядом.
Сергей вечно страдал от бесчисленных хворей, но, будучи болезненно самолюбив и горд, героически их преодолевал. Во Франции он заработал «траншейную стопу» по причине своих скверных сапог. Из-за долгого нахождения в холодном и сыром климате и невозможности как следует просушить обувь и одежду у него начали гнить ступни и одновременно развилось воспаление легких. Но пока были силы, доброволец старательно скрывал свои страдания от командиров, чтобы не попасть в тыловой госпиталь. Он продолжал находиться на передовой, пока однажды не потерял сознание.
Лечение продолжалось полгода. После госпиталя Сапогова отправили в Россию. Из-за хромоты его признали негодным к службе. Но он добился, чтобы его снова отправили на фронт. И все для того, чтобы стать «канцелярской крысой»!
Сергей чувствовал, что прорва бесчисленных приказов и распоряжений вот-вот засосет его, словно трясина. Вроде как рота сидела в обороне, и ничего существенного не происходило, а документов требовалось составлять все больше и больше. Сергей просил и требовал, чтобы его перевели на боевую должность. Однако штабс-капитан и слышать ничего не хотел. Он уже успел оценить красоту почерка нового своего канцеляриста и почти дружески говорил неугомонному подчиненному:
— Ну какой из вас вояка! Посмотрите на свои руки: они же созданы, чтобы держать перо, а не оружие.
Тогда Сергей пытался мальчишескими выходками доказать командиру свою храбрость. Тем более что сам штабс-капитан отвагой не отличался. Фон Клибек прятался под землю при каждом разрыве снаряда, хотя они падали далеко в стороне от офицерского блиндажа, вызывая своим поведением скрытые насмешки находившихся поблизости солдат. Ведь натренированное ухо настоящего фронтовика уже по звуку летящего с неприятельской стороны «гостинца» могло с достаточной степенью точности определить место его падения.
И вот от отчаяния Сергей начинал дикую игру со смертью. В одном месте неприятельские траншеи довольно близко сходились с нашими. Сапогов среди бела дня вылезал на банкет[2] бруствера, из-за которого австрийцы и русские перебрасывались ручными гранатами, и, сунув руки в карманы, начинал во весь голос декламировать стихи на французском или Гете. В это время он представлял собой отличную мишень. По нему начинали прицельно палить. Стальные пчелы летали у самой головы отчаянного смельчака. Солдаты говорили о нем: «Пытает судьбу». Сергей же не сходил со своего места, пока солдаты за ноги не стаскивали его вниз.
Тем не менее штабс-капитан равнодушно воспринимал подобные выходки «француза». Назвать Сапогова таким прозвищем придумали поручик Гурдов и подпоручик Чернышев. При этом они вкладывали в эту кличку в основном негативный, пренебрежительно-язвительный смысл, нежели имея в виду недолгую службу Сапогова во французской армии.
Сергей платил своим недоброжелателям той же монетой, высмеивая их с помощью тонкого сардонического юмора.
Похоронившего его заживо в бумагах командира Сергей называл не по фамилии и не штабс-капитаном, а всегда только — барон. Это еще больше раздражало кадровых офицеров — поручика Гурдова и подпоручика Чернышева. Они были офицерами старой школы, а после гибели в 1914–1915 годах тысяч офицеров «последними из могикан», которых принято было называть «бурбонами». По своей психической структуре эти волкодавистые служаки являлись полной противоположностью «вольному художнику», чья юность и молодость пришлись на прекрасную поэтическую эпоху «belle époque».[3] Ведь Сергей ушел на войну прямо из belle époque, принеся в окопы возвышенное рыцарское отношение к жизни. Поэтому он терпеть не мог обычных казарменных вечерних разговоров сослуживцев о бабах. Примитивным солдафонским шуткам и развлечениям Сергей предпочитал занятия живописью и поэзией.