Было утро, и так тихо было, что я подумал: "Они ушли". Я потянулся и, выбравшись из постели, принялся шуметь: жмурясь, раздвинул шторы, подобрал с ковра покрывало и, напевая песенку без слов, зашлёпал в ванную с твёрдым намерением принять душ. По дороге я безо всякой нужды отворил дверь спальни и заглянул туда. Я быстро затворил дверь. Стало совсем тихо. Я на цыпочках вернулся обратно, забыв про умывание. Они спали. И только тут я вспомнил, что сегодня воскресенье. Я взял со столика свои часы. Полдевятого. На улице было безлюдно. Заняться было нечем. Через семнадцать минут я понял, что мне скучно, что я голоден, неумыт, а к магнитофону нет наушников. "Через полчасика поднимутся", - утешал себя я. - "Потерплю". Они проснулись в одиннадцатом часу. Я уже успел побриться и привести себя в порядок. - Проснулся? - сказал дядя. Он был в майке и в спортивных штанах. - Давно? Я сказал: "Да. Прекрасно выспался". Он включил телевизор и вышел из комнаты. После завтрака он шумел пылесосом. Уходил в магазин и вернулся с бутылкой водки, которую бережно пристроил в холодильнике. "До вечера", - пояснил он мне. Телевизор не выключался весь день. Элисса, - я уже называл её так, - хлопотала у плиты. Я помогал ей, мы разговаривали. Я окончательно понял, что она ангел. Она испекла лимонный пирог. В жизни такого не пробовал. Я расточал восторги, дядя довольно посмеивался. Элисса краем фартука отирала пот. Вечером дядя предпринял смелую попытку споить меня, подмешав в водку сироп и загазировав полученное вещество. Элисса переполошилась, но я оставался спокоен, - мне доводилось пить и не такое. Элисса пить отказалась. Я тоже. Дядя, став не в меру разговорчив, заставил меня курить прямо на кухне, сообщив, что детей у них нет. При этом он тоскливо посмотрел на свою жену и пожаловался: "Не хочет рожать. Как вот её заставить?" Я уклонился от ответа. Элисса ушла, потому что на кухне сидеть стало совсем невозможно. Я вышел на балкон, - дядя называл его не иначе как лоджией. Второй раз в жизни я видел балкон на первом этаже. - Зачем такой нужен? - сказал я Элиссе. Она стояла рядом. В комнате орал телевизор. Она затянулась сигаретой. Темнело. Она сказала: "Так и живём". А я сказал: "Завтра на работу?" - и засмеялся. Она кивнула и посмотрела на меня: "А что еще делать?" - Как убить время? Или жизнь? Она сказала: "Наверное". А я сказал: "Я знаю дворец. Есть люди, которые обходят его стороной, есть люди, которые тянут шею, пытаясь заглянуть в его окна, но если в этот момент кто-нибудь проходит мимо, они смущаются и делают вид, что спешат и уходят прочь. А кто-то топчется у дверей, изнывает от скуки, не желая признаться себе в этом, и поглядывает на людей, которые так же толкутся вокруг, с видом то ли хозяина, то ли привратника, он и сам толком не знает. Есть и такие, кто думают, будто двери - это и есть дворец. Но стоит тебе войти, и ты оказываешься в светлом просторном зале, пахнущем хвоей. Розовые огни горят повсюду, они как шары среди игольчатых веток. И ты делаешь шаг и идёшь, и чем дальше, тем просторнее зал вокруг тебя, и тем светлее в нём. И ты видишь пирующих людей. На них праздничные одежды, они узнают тебя, приветствуют, и ты понимаешь, что сейчас произойдёт что-то такое, прекраснее чего нет. И ты не ошиблась. Вот входит Она, и платье Её переливается всеми цветами, расшитое жемчугом, украшенное поразительной тонкости рисунком, а причёску Её венчает корона, и ты понимаешь, что это сама Королева. И все поднимаются и поют для Неё. А Она простирает к своим друзьям руки и говорит, а голос Её чист и нежен, и звонок, звонче серебра! - В эту ночь любви пусть соединятся все любящие и любимые! И нет ничего, что не было бы послушно Её повелению. Нет таких стен, которые не растаяли бы от слов Её, голос Её усмиряет само Время, и оно становится волшебным ковром. И тогда... Тогда всё становится совсем другим". - Ещё бы, - сказала Элисса. Из квартиры раздался крик: "Жена!" - потом обиженно: - "Же-э-на. А!" Она отняла руку и испуганно нырнула в дверь. Стало пусто. Её голос был в комнате, далеко. Телевизор молчал. Я стоял один. По другой стороне улицы прошла женщина, подняла на меня глаза, потупилась. Проехал крытый грузовик. Потом мотоцикл с коляской. Стемнело. В окнах электричества двигались люди. У самого бордюра чесалась собака. Я вернулся в квартиру и закрыл дверь балкона. Я вспомнил, что на днях записал "Genesis", и подосадовал, что не захватил с собой кассету.
Я очень жалел, что не догадался захватить с собой кассеты. Мы засиживались на кухне до часа ночи, и я всё говорил, говорил, а она слушала, улыбалась, качала головой, поправляла прическу, наливала ещё чаю, резала пирог, а я жевал и рассказывал ей о сюрреализме, о жизни и смерти, о своих эстетических воззрениях, о Марселе Прусте, о своём детстве, о постимпрессионистах, о сущности Возрождения, о христианской догматике, о том, как мне нравятся "The Cure", о версиях смерти Моцарта, об императоре Калигуле и... о, боже! Всякий раз, ложась спать, я с ужасом вспоминал о том, о чём я так и не успел, забыл рассказать, и понимал, что не рассказал в сущности ни о чём. И на другой день я встречал её, когда она возвращалась с работы, и мы шли куда-нибудь погулять или посидеть, и возвращались обычно довольно поздно. Бедняжка, как ей было тяжело с её душой и её сердцем, с её вкусом и чуткостью жить среди всего этого убожества, отупляющей монотонности, когда не с кем даже поговорить, и никто ничего не понимает и не хочет слушать, и озабочен только тем, как бы насолить кому-нибудь, да как бы не загреметь под грядущее сокращение, да как бы бородавку из-под носа вывести, нюхать мешает мясо, не припахивает ли. Я звонил ей на работу, я умолял её уйти пораньше, удрать, улизнуть, и мы пойдём в парк, мы пойдём за город... Нельзя сказать, чтобы дяде всё это очень нравилось. Я его понимаю. Мы-то ужинали пирожными или чебуреками, а ему приходилось самому себе что-нибудь готовить и кушать то, что приготовил - а куда деваться? Хотя мог бы и в ресторане питаться зарабатывал он для своей зарплаты неплохо. Жмот. Он, должно быть, мечтал о том дне, когда я уеду, и он снова сможет вести привычную и спокойную паразитическую жизнь. Но когда в тот вечер мы вышли к реке и долго стояли на берегу, и смотрели, как уходит солнце, я понял, ясно и отчетливо, что не хочу расставаться с Элиссой. Кажется, она думала о том же.
Прошла неделя. Я уже вполне освоился в этом городке и пришёл к выводу, что развлечений здесь, и правда, нет никаких. Разве что прогуляться от парикмахерской до Дома культуры, поглазеть на аляповатую афишку, потом заглянуть в книжный ларек, тоскливо посмеяться над выставленными образцами человеческой глупости и другой дорогой вернуться к той же парикмахерской. Можно было ещё пойти на автостанцию, сесть на скамейку и наблюдать, как подъезжают и отъезжают автобусы. В лесу было топко, загажено, и одолевали комары. И только река была по-настоящему красива. И парк. Исследование домашней библиотеки заняло у меня несколько минут. Частью она состояла из того, "на что подписывали на работе" (с партийным блокнотом в нагрузку), частью из книг, которые "теперь, говорят, все читают". - Почему бы вам не избавиться от этого хлама и не купить хорошие книги? - А где? Как? Какие? Она рассказала мне о том, как мечтала когда-то о сцене, а стала инженером по электротехнике. Зачем, спрашивается? - Чтобы убить жизнь, - пошутил я. Но я и сам не знал, зачем я целых пять лет сдавал какие-то экзамены, спал за приборами, потел, скучал, решал задачки, зачем? Она сказала, что раньше брала книги в городской библиотеке. Разговаривая, мы иногда вдруг умолкали и смотрели друг на друга или просто сидели рядышком и молчали. И я держал её руку в своей. Она отводила глаза. Словно стряхнув с себя оцепенение, вставала с места, прохаживалась по комнате или уходила и включала где-нибудь воду. Или произносила фразу, на которую не надо было отвечать. Я целыми днями бездельничал. Было приятно просто лежать и ничего не делать. Думать о ней. Я пытался было писать стихи, но получалось скверно. Бросил. "Something Holds Me In The Ties", - хотелось мне петь. Хотелось слушать музыку, но не было хороших кассет. Я перестал рано вставать. Научился рано ложиться. В два часа по полуночи я гасил торшер, подтягивал покрывало к плечам, целовал подушку и засыпал. По ночам дядя просыпался и, кряхтя, шёл на кухню, тяжело ступая на половицы, от чего они немилосердно скрипели. Он звенел посудой, хлопал дверцей холодильника - перекусывал. Поначалу я каждый раз просыпался, потом привык. Так продолжалось до того самого дня, когда мы вышли с Элиссой к реке и увидели закат.
Run With Me
Мы вышли к реке и увидели красное солнце и необъятное небо. Лениво проплывали баржи, оставляя за собой тяжёлые складки червонного зеркала. Становилось прохладно. - Пора возвращаться, - сказала Элисса. - Не хочется, - сказал я. - Не хочется, - тихо повторила она. И мы постояли ещё, а потом она сказала: "Но что будет, если остаться здесь? Жечь костры, пересчитывать звезды? Варить уху? Жить в палатке?" - Всё это одна бутафория, - сказал я. - Тогда что? - спросила она. - Всё равно придётся возвращаться. - Вовсе не обязательно оставаться на одном месте. Я сказал: "Не нужно оставаться на одном месте. Это огромный мир, и можно идти всё дальше и дальше, и открывать всё новые страны. Это огромный, прекрасный, светлый, неисчерпаемый мир". - И в нём можно жить? - спросила она. - Я живу в нём, - сказал я. - А это всего лишь вход, и даже не парадный, а скорее, чёрный. Можно всю жизнь просидеть у дверей, называя это романтикой или чем угодно, да так и не войти. Как в притче у Кафки. - И кто же страж этих дверей? - спросила Элисса. - Ночь, - сказал я. - Нужно миновать её, не задев. Нужно уметь пройти её насквозь и не окраситься в чёрное, пронзить её подобно молнии. - Пойдём, - сказала Элисса. - Нет! - воскликнул я. - Останемся ещё хоть ненадолго. - Поздно уже, - возразила она. И мы вернулись. Дядя пребывал в самом мрачном настроении. Наверное, какие-нибудь неприятности. У этих людей вечно какие-нибудь неприятности; я решил не обращать на него внимания. Но Элисса, кажется, расстроилась. Она такая чуткая. Они закрылись в спальне и о чём-то говорили там, - я не слышал, о чём, но вряд ли о чём-то приятном. Я лежал и читал ирландские сказки. А потом постучался и спросил, не составит ли мне кто-нибудь компанию и не попьёт ли со мной чаю. Голос дяди ответил, что нет. Мне показалось, что ответ прозвучал несколько раздражённо. Что мне оставалось делать? Я отправился пить чай один. И в этот вечер больше не видел Элиссы. А на следующий день к пяти часам я отправился встречать её у проходной, где совершенно неожиданно столкнулся со своим дядей. Не знаю, что ему там было нужно, но встреча наша не вызвала у него особой радости. Когда Элисса вышла из стеклянных дверей, она сначала увидела меня, а уж потом за моей спиной разглядела своего мужа. Как она смутилась, бедняжка! Она в растерянности смотрела то на меня, то на него, а потом бросилась бежать. Бежать! И мы как два идиота пустились вдогонку. Со стороны это, должно быть, выглядело весьма эффектно. Она влетела в автобус, и автобус уехал, а мы остались переводить дыхание на пустой остановке. И тогда дядя повернулся ко мне и сказал: "Ты, кажется, в лес собирался, за грибами там, ещё куда?" - Собирался, - сказал я. - Вот что, родной, - произнёс дядя. - Обещают плохою погоду... - Ну и что? - не понял я. - Ты что, ничего не понимаешь? - разозлился он. - Не видишь, какая ерунда творится? - Где? - спросил я. - В общем так, уезжай, пожалуй, сегодня. Не в обиде, нет? - Но почему? - Так. Так просто, - сказал он, похлопывая меня по руке. - Значит, сегодня. Договорились? - Раз меня выпроваживают, то я, конечно, не стану навязывать своё присутствие... - Ну вот и славно, - сказал дядя. - Только ты не обижайся. Мне ведь самому это неприятно. Ты же видишь, какая хренота выходит. Итак, я должен был уезжать. Мне было так тошно, что жить не хотелось. Сначала я плакал, потом просто лежал и смотрел в потолок, потом всё-таки собрался, чтобы выйти к последней электричке. Эллиса твердо заявила, что пойдёт меня провожать. Дядя буркнул что-то и хлопнул дверью кухни. И я уехал. А Элисса уехала вместе со мной.