Эта книга – образец для подражания в искусстве утаивания информации. То, что нам известно о любовнике, – предельно общие сведения, как в каталоге мужской одежды: цвета, стили, крой его рубашек и брюк, – все, что она выясняет во время первой попытки обыскать его спальню. Мы не знаем его имени, он всегда обозначен местоимением – «он», как если бы на свете существовал один «Он». Иными словами, как если бы он был единственным мужчиной в мире. Мы узнаем, что ее почти заброшенная квартира, набитая сувенирами и памятными вещичками, напоминает склад, хранящий обломки непростого прошлого. А ее совместная жизнь с ним, сконцентрированная исключительно на сексе и садомазохизме, остается такой же безликой и бесцветной, как обстановка его дома. Его отношения с друзьями покрыты тайной, чуть ли не зловещей. А ее подруга, с которой рассказчица совершила судьбоносную прогулку на барахолку, исчезает со страниц книги, стоит только появиться любовнику.
Нам известно, что он готовит, читает, где покупает одежду, но ни слова о работе каждого из них, об их прошлом, о погоде (кроме того, что дело происходит летом) или жизни города, которая, наверно, идет своим чередом. Нет ни осуждения, ни рефлексии, ни поисков смысла или причин, ни размышлений (героиня не дает никаких оценок своему положению), и совершенно отсутствуют дилетантские выводы и обычные в таких случаях гипотезы о том, какие детские травмы и ранний опыт побудил их вступить в подобные отношения. МакНилл не считает нужным соглашаться с благоразумными доводами сомневающихся читателей, которым, наверное, с самого начала было очевидно, что ничего хорошего от этого парня ждать не стоит.
С помощью недомолвок и умолчаний и благодаря постоянному напряжению книга воссоздает невыносимо душную атмосферу отношений между мужчиной и женщиной, когда исчезает всякая объективная реальность вне этих отношений. Читателю кажется, что из комнаты постепенно выкачивают кислород.
Эта захватывающая и тревожная книга устроена просто – дела идут все хуже и хуже. Рассказчица все глубже погружается в пучину унижения и разочарования, все больше теряет индивидуальность, позволяя желанию и становящимся все более жестокими и оскорбительными капризам любовника подавить собственную нравственность и само ощущение себя как личности. Мы становимся свидетелями эпизода с массажистом и истории с проституткой, которая специально нанята для того, чтобы превратить рассказчицу в некое подобие дешевой шлюхи; наряженную в немыслимый парик и лаковую мини-юбку «успешную бизнесвумен» заставляют признать, что удовольствие ее любовнику может доставить любая женщина, мало-мальски подкованная в вопросах секса. Однако рассказ об ограблении незнакомца – это, наверное, самый пугающий эпизод, потому что на сей раз жестокость коснулась невиновного, доведенного до дрожи человека, которому не разъяснили правила игры.
В один из редких моментов рефлексии МакНилл допускает возможность того, что роман будет закручиваться все более тугой спиралью, выйдя из-под контроля, пока она не почувствует необходимость умереть, а у любовника не возникнет такой же острой потребности убить ее. Но подобная мысль появляется у нее лишь тогда, когда она видит собственную кровь во время очередного любовного акта, и в этот момент некий инстинкт самосохранения преодолевает власть желания, влечения и заканчивается истерикой. Взволнованный любовник (хотя нам предоставляют самим вообразить степень его беспокойства) везет рассказчицу в больницу. МакНилл уточняет с характерной для нее сдержанностью, что за этим следуют (в качестве финала романа) «несколько месяцев лечения».
Внезапное ощущение ужаса возникает, когда понимаешь, что повествование об экстремальной, патологической степени страсти – это, кажется, метафора крайности, до которой любая страсть может дойти. И именно в этом заключается главное достижение автора книги. Книга в не меньшей степени являет собой удивительное клиническое исследование, чем воспоминания о любовной связи, на которые она претендует. Захватывающее открытие, растворенность друг в друге, постепенное исчезновение внешнего мира и, наконец, мучительное возвращение к привычному состоянию – эта траектория знакома всем, кто пребывает в муках страстного романа, каким бы «нормальным» и «здоровым» он ни был.
Книга «Девять с половиной недель» производит такое же сильное впечатление, как и три десятилетия назад, когда была опубликована впервые. Она вызывающе откровенна и в то же время призвана предостеречь. Она рассказывает легенду о том, как легко интоксикация любовью и сексом может изменить наше представление о самих себе и заставить увидеть в совершенно ином свете человека, которым мы, по своим наивным и глупым предположениям, являлись.
Франсин Проуз9½ недель
Мы с ним занимались любовью впервые, и он крепко держал мои руки над головой. Мне это нравилось. Мне нравился он. Он был угрюм, и на меня это производило впечатление – это казалось мне романтичным. Он был веселым, ярким, был интересным собеседником; умел доставлять мне удовольствие.
Во второй раз он поднял мой шарф, который я бросила на пол, раздеваясь, улыбнулся и сказал: «Можно я завяжу тебе глаза?» Никто раньше не завязывал мне глаза в постели, и мне это понравилось. Он начал нравиться мне еще сильнее после второй ночи, и утром, умываясь, я не могла сдержать улыбку: мне попался удивительно умелый любовник.
В третий раз он снова и снова останавливался, когда мгновение отделяло меня от оргазма. Я опять была близка к тому, чтобы потерять сознание, и услышала собственный голос, который взмыл над кроватью и взмолился, чтобы он продолжал. Он подчинился. Я начинала влюбляться.
В четвертый раз, когда я была уже достаточно возбуждена, чтобы не замечать происходящего вокруг, он тем же шарфом связал мне руки. В то утро он прислал тринадцать роз ко мне в офис.
Сейчас воскресенье, приближается конец мая. Днем мы встретились с моей подругой, которая почти год назад уволилась из фирмы, в которой я работаю. К нашему обоюдному удивлению, в последние месяцы мы видимся чаще, чем когда работали вместе. Она живет в центре, и в том же районе проходит уличная ярмарка. Мы гуляем, останавливаемся возле прилавков, разговариваем, едим. Она купила старенькую, очень симпатичную серебряную коробочку для пилюль в лавке, где продавалась ветхая одежда, ветхие книги, разрозненный хлам с пометкой «антиквариат» и массивные полотна, изображавшие скорбящих женщин с потрескавшейся краской в уголках розовых губ.
Я пытаюсь решить, стоит ли пробираться полквартала в противоположном направлении к прилавку, где отыскала кружевную шаль, которую моя подруга назвала тряпьем. «И правда, тряпье, – громко говорю я ей в спину, надеясь перекричать шум толпы. – Но представь – если ее отстирать и заштопать…» Она оглядывается через плечо, прикладывает ладонь к уху, показывает на женщину в огромном мужском костюме, которая с яростью колотит по барабанам; закатывает глаза, отворачивается. «Постирать и починить, – кричу я. – Как тебе кажется, стоит ее стирать? Думаю, я вернусь и куплю ее, у нее есть потенциал…» – «Тогда лучше вернуться, – произносит голос у меня над ухом, – и поскорее. Кто-то мог уже купить ее и постирать прежде, чем подруга услышит тебя в этом шуме».
Я поспешно оборачиваюсь и бросаю недовольный взгляд на человека за моей спиной, затем снова пытаюсь докричаться до своей подруги. Но я в буквальном смысле застряла. Толпа, и без того еле передвигавшая ногами, окончательно замедлила ход. Прямо передо мной – дети не старше шести лет, все трое с подтаявшим мороженым, женщина справа размахивает палочками с небезопасным для меня энтузиазмом, а к барабанщице присоединился гитарист, и их слушатели застыли в восхищении, парализованные едой, свежим воздухом и хорошим расположением духа. «Эта ярмарка первая в этом сезоне, – произнес голос у меня над левым ухом. – Только здесь удается побеседовать с незнакомцами, иначе зачем вообще сюда приходить? Я по-прежнему считаю, что нужно вернуться и купить, что бы это ни было».
Светит яркое солнце, хотя совершенно не чувствуется жары. Воздух пахнет нежно и тонко; небо прозрачно и чисто, как над маленьким городком где-нибудь в Миннесоте. Средний ребенок передо мной только что по очереди лизнул мороженое у каждого из своих друзей. Это самый прекрасный из всех возможных воскресных дней. «Всего лишь облезлая шаль, – говорю я. – Но все-таки тонкой ручной работы, а стоит четыре доллара – как в кино сходить, так что, думаю, куплю». Но путь назад закрыт. Мы стоим напротив друг друга и улыбаемся. На нем нет солнечных очков, он щурится. Волосы падают ему на лоб. Его лицо становится очень привлекательным, когда он говорит; и еще привлекательнее, когда улыбается. Он, наверное, ужасно получается на фотографиях, думаю я, по крайней мере, если пытается делать серьезное лицо. На нем немного потрепанная бледно-розовая рубашка с закатанными рукавами; мешковатые штаны цвета хаки. «Как бы то ни было, похоже, он не гей», – думаю я. Эти штаны – один из признаков (хотя не очень надежный). И – теннисные туфли без носков. «Я провожу вас туда, – говорит он. – Вы не потеряете свою подругу, все это тянется на пару кварталов, не больше, вы рано или поздно встретитесь, если только, конечно, она не захочет совсем уйти». – «Не захочет, – говорю я. – Она живет недалеко отсюда». Он начал плечом прокладывать себе путь туда, откуда мы пришли, и, повернув голову, сказал: «Я тоже. Меня зовут…»