Она не удивилась.
— Спойте вашу музыку.
— Я… Я никогда не пытался ее петь.
— А сейчас попытайтесь. — Она уселась прямо, глядя на него с дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.
— Я слышу ее, — сказал он в отчаянии. — Каждую ноту, каждый диссонанс — это то слово?
Она ухмыльнулась.
— Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю, знаете ли вы, что оно значит. Оно обозначает ощущение, которое вызывают звуковые колебания, когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что не получается аккорда, приятного на слух. Например, вот так, — и она нажала две соседних клавиши, испробовала еще несколько, затем поиграла кнопками, расположенными над клавиатурой — до тех пор, пока ноты почти что слились. — Они не обязательно радуют слух, но в должном контексте могут привлечь ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?
— Местами. А это очень плохо?
— Вовсе нет. При правильном использовании это… ну, не то чтобы приятно… — Она беспомощно раскинула руки. — Говорить о музыке — дело, в лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для меня, любовь моя, или мне придется попробовать продраться сквозь ваши описания?
Он неуверенно пропел первых три ноты своей пьесы — зная, что их звучание не имеет ничего общего с тем оркестром, который гремит в его голове — но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв на синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило, но безжизненно, и совершенно не походили на то, чего хотел он.
— Хорошо, я сыграю их богаче — как мне это представляется, и посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она повернула несколько ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.
— Это более похоже. Но все еще не то.
— Не отчаивайтесь, — сказала она, указывая рукой на панель циферблатов рядом с собой. — Каждый из них дает иной вариант — поодиночке или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний бесконечно. Так что где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?
При повороте ручки в одном направлении звук сделался прозрачнее, в другом — в нем появилась медь, намек на трубы.
Он уселся. На этот раз было еще ближе к его замыслу, но всего богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил ее покрутить ручку туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство увеличилось. Но чего-то не хватало.
Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее за плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но…
Как в лихорадке, он уселся на сиденье рядом с ней и потянулся к ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.
— Вы не возражаете? — спросил он. — Гораздо легче сидеть здесь и поворачивать их самому.
Она похлопала его по плечу.
— Ну и простофиля же вы, — рассмеялась она. — Я уже четверть часа пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы добиться того, что получилось? Эта история о Бетховене — ложь.
— Ну и что мы будем делать?
— То, что будете делать _в_ы_ — это экспериментировать с этой машиной, а я — помогать вам и объяснять, как добиться того, чего вы хотите. Когда вы это закончите, я сыграю вам результат. Поверьте: я слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь и описывать мне музыку. А теперь — _п_о_й_т_е_!
Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку вошел в комнату и поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами и кофейник. Барнум все еще пел, а синтезатор подпевал ему.
Барнум выплыл из своего творческого транса, ощутив, что что-то повисло в поле его зрения и мешает ему видеть клавиатуру. Что-то белое, дымящееся, на конце длинной…
Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он взглянул ей в лицо; она тактично промолчала.
Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли буквально слились в единое существо. Да так и должно было быть, потому что музыка, которую пытался продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им обоим. А теперь он оторвался от своего партнера — настолько, что разговор с ним стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.
— Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?
— Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.
— Послушай, отчего бы тебе не освободить кисти моих рук? Было бы гораздо легче крутить эти рукоятки: лучшее ощущение, понимаешь? Кроме того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку, если она не чувствует мою.
Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку, вздрогнув от непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих прений не заметила; да и длились они лишь секунду.
Когда жидкость попала в горло, ощущение было как от взрыва. Он поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.
— Полегче, друг. Для того, чтобы пить такое горячее, нужно, чтобы нервы привыкли.
Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало время сделать перерыв, и он не мог вернуться к музыке. Она заметила это и расслабилась; взяла бутерброд и стала есть с таким видом, как будто умирала от голода.
— Она _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ умирает от голода, глупец ты этакий, — сказал Бейли. — Или, по крайней мере, очень голодна. Она ничего не ела восемь часов; а у нее нет симбиотика, который перерабатывает ее шлаки в пищу и подает прямо в вены. Поэтому у нее и возникает голод. Вспоминаешь?
— Вспоминаю. Я позабыл. — Он взглянул на груду бутербродов. — Интересно, а каким был бы на вкус один из них?
— Примерно таким. — Рот Барнума наполнился вкусом бутерброда с тунцом на пшеничном хлебе из цельной муки. Бейли проделал этот свой фокус, как и все остальные, посредством прямой стимуляции рецепторов. Без малейшего труда он мог вызывать у Барнума и совершенно новые ощущения, попросту закорачивая одну часть его мозга на другую. Если бы Барнуму захотелось узнать, как звучит вкус бутерброда с тунцом, Бейли под силу было и это.
— Хорошо. И я не стану протестовать, что не почувствовал его на зубах, поскольку знаю, что ты мог бы сделать и это. Однако, — (и мысли его приняли направление, которое могло не понравиться Бейли) — интересно, было бы ли вежливо съесть один из них?
— С чего вдруг вся эта вежливость? — взорвался Бейли. — Ешь, если тебе хочется, но я и в толк не возьму, зачем. Сделайся хищником, и увидишь, как я к этому отношусь.
— Спокойней, спокойней, — выговаривал ему Барнум с нежностью в голосе. — Полегче, приятель. Без тебя я ничего делать не буду. Но нам надо ладить с этими людьми. Я лишь пытаюсь быть дипломатичным.
— Тогда ешь, — вздохнул Бейли. — Ты на много месяцев нарушишь мои биологические циклы: что мне делать с этими лишними белками? Но тебе-то какое дело?
Барнум безмолвно рассмеялся. Он знал, что Бейли может сделать с ними все, что захочет: переварить, очистить, израсходовать, или просто сохранить на время и выбросить при первой возможности. Он потянулся за бутербродом и почувствовал, что когда он поднес бутерброд ко рту, плотная оболочка Бейли сократилась, освободив его лицо.
Он ожидал, что свет будет ярче, но был неправ. Впервые за много лет он пользовался собственным зрением, но результат ничем не отличался от тех изображений, которые Бейли создавал в коре его мозга все это время.
— У вас милое лицо, — сказала Литавра, прожевывая бутерброд. — Я так и думала. Вы нарисовали очень хороший автопортрет.
— Я это сделал? — спросил заинтригованный Барнум. — Что вы имеете в виду?
— Ваша музыка. Вы отражаетесь в ней. О, в ваших глазах я не вижу всего того, что в ней, но это и невозможно. Остальное принадлежит вашему другу Бейли. А его выражение лица я прочесть не могу.
— Да, думаю, что не можете. Но можете ли вы сказать что-нибудь о нем?
Она подумала, затем повернулась к клавиатуре, взяла ту тему, которую они с таким трудом разработали несколько часов назад, и сыграла ее чуть быстрее и с легкими изменениями тональности. В этом отрывке было счастье и намек на нечто недостижимое.
— Это Бейли. Он чем-то обеспокоен. Если опыт меня не подводит, это пребывание в Жемчужных Вратах. Симбиотики не любят появляться здесь; как и везде, где есть сила тяжести. Из-за нее им кажется, что в них не нуждаются.
— Слышал? — спросил Барнум своего безмолвного партнера.
— Угу.
— А это так глупо, — продолжала она. — Ясно, что знаю я об этом не из первых рук, но я встречалась и беседовала со многими парами. Насколько я представляю, связь между человеком и симбиотиком — это… ну, скажем, в сравнении с ней кошка-мать, умирающая за своих котят, представляется примером легкой привязанности. Впрочем, вам, я думаю, это известно об этом гораздо больше, чем я когда-либо смогу выразить словами.