— Ну вот, видите, господин переводчик, как я угадал! Работать с людьми они не умеют, вот им и приходится комиссаров придумывать... А я среди пленных живу. Все знают, что я в абвере работаю, боятся меня. А кто мне посмеет грубое слово сказать? Все вежливы... В карты хожу играть по баракам. Где и чайком угостят. А этих болванов к черту погнали, чуть морды им не побили! Ну, им и приходится что-то придумать в свое оправдание!
— Я понимаю, Леша. Ты правильно все разбираешь... Но если признают этих ребят коммунистами, то их повесят, а нам с тобой тоже несдобровать, — сказал Мартенс.
— Если признают их коммунистами, то, в первую очередь, гауптман должен ответить: ведь он тут четвертый год комендантом; что ж он раньше смотрел!..— убежденно возразил Любавин. — Мало ли что власовцы скажут! Большевиков нашли? Да кто у нас не большевик?! Ну, а ты? — спросил он, обращаясь «по-свойски» к Мартенсу. — За конями ходить старался? Небось и Буденному обязательство посылал? Значит, и ты большевик! В колхоз вступил? Большевик! Советскую школу окончил? Опять большевик! Гестапо тут до тебя такого нациста держало — во! Бывший поп, грамотный, сука! Что же он у нас комиссаров не разглядел?! Гауптман не видал, мы с тобой не видали, а власовцы неделю хвостом повертели да враз и нашли?! Теперь им медали на серебряном блюдечке поднести осталось за храбрость, что в первом блоке в штаны себе намочились! Сколько обысков было, эсэсовцы приезжали — и ничего! А власовцы что нашли?! Уж если у нас комиссары хозяйствуют в лагере, значит, и ты, и я, и бывший раньше зондерфюрер Краузе, и гауптман, и абвер Центрального лагеря — все виноваты... Ну и ладно, пусть вешают всех. На миру и смерть веселее! А власовцы по медальке получат за то, что вас, немцев, повесят, как комиссарских помощников... Здорово будет! — усмехнулся Любавин.— Дай-ка еще сигареточку да иди-ка ты спать: извелся весь, смотреть на тебя жалко! Утро вечера мудренее, как бабушка мне говорила, — заключил Лешка с новым зевком.
— Может, мне сейчас к гауптману поехать? — осторожно спросил Мартенс.
— Зачем? — словно бы удивился Лешка.
— Сказать, что ты думаешь. Я не скажу, конечно, что ты. Я скажу от себя...
— Напрасно! Гауптман не глупее нас. Он все сам понимает. Все немцы от власовцев пакостей ждут. Вот и мы дождались... Смотрите, господин переводчик, не заметил бы кто, что вы здесь, неприятности будут у вас, — будто спохватившись, поторопил Мартенса Лешка с мыслью о том, что для разговора с гауптманом зондерфюреру тоже еще нужно время. Лешка сам удивился тому, как все ловко и стройно у него получилось.
— Я скоро уйду, — тоскливо сказал Мартенс.— Покурю и пойду... Эх, Леша! — вздохнул он. — По правде сказать, какое нам дело, есть в лагере большевики или нету! Они же за проволокой. Ну и пускай агитируют за советскую власть... Что они могут сделать? Если убили этого Морковенко — и черт с ним!
— Морковенко? А что же его нигде не нашли! Да бросьте вы, право! — возразил Лешка.
Мартенс махнул рукой:
— Немцы не понимают, Леша, а я понимаю, где Морковенко! Только я не жалею таких людей. Я думаю, гауптман тоже их не жалеет... Ведь немцы сами этого полицая в наш лагерь послали, — значит, он им не нужен!
Мартенс задумался. Любавин тоже молчал.
— Ну, Леша, пойду... Что будет, то будет,— в беспокойном томлении заключил Мартенс.
Темный фон за решеткой окна только начал бледнеть, когда зондерфюрер запер железные двери тюрьмы и, присвечивая фонариком, зашагал к воротам форлагеря, где оставил велосипед.
«В сущности, рано или поздно это было почти неминуемо, — размышлял Баграмов. — Без провалов в подпольной работе не обходится. Главное не то, что кто-то попал в тюрьму, что кто-то будет повешен, — важно, чтобы не провалились все разом, чтобы преданные делу, смелые, верные люди остались во всех точках лагеря и в других лагерях. Только бы не оказалось трусов. А если таких не найдется, то ничего не пропало и ничего не кончено, — по размышлении сообразил Баграмов.— Если это не предательство изнутри организации, то не так еще страшно...»
— Нет, совсем не конец! — вслух возразил он себе. — Совсем еще не конец!
И тюрьма и предстоящий допрос, даже с муками, с пытками, представлялись Емельяну теперь не как безнадежная, последняя маета обреченных смерти людей, а как путь отчаянной, жаркой и упорной борьбы, которая лишь изменила свою форму. Что из того, что на долю их выпала эта борьба не с винтовкой в руках, не в окопах, не в поле или в лесу, а в застенке!
В коридоре тюрьмы или в соседних камерах послышалось движение, отперли какую-то дверь. Может быть, еще кого-то привели...
Окно, устроенное высоко под потолком, оставалось темным пятном, как и раньше.
«Который же может быть час? — подумал Баграмов. — Если нас взяли в одиннадцать вечера, час держали на улице, около часа пошло на обыск, да час я сижу здесь, значит, теперь не позднее двух ночи. До рассвета еще можно выспаться. Раз предстоит с утра быть в бою, то надо быть бодрым и крепким».
Но Емельян не сразу заснул. И хотя все его мысли до этого были заняты, казалось бы, только тем, что происходило с ним и его друзьями, и до сих пор он словно бы и не помыслил ни о семье, ни о доме, но сознание близости смерти властно повело его чувства той общей дорогой, по которой всходили на эшафот все обреченные: к самым родным и близким людям — к Ганне и Юрке, для мыслей о которых в последние месяцы у него совсем не оставалось времени.
Емельян вспомнил свои письма к Ганне, в зиму сорок первого и сорок второго года. В последнее время он уже не возвращался к письмам. Он брался за карандаш и перо лишь ради того, чего требовала очередная работа. Мысль о том, что он никогда не увидит ни Ганны, ни Юрки, что теперь-то совсем уже не осталось надежды на жизнь и на встречу с ними, обратила к ним его память и воображение.
При нем не было ни карандаша, ни бумаги, но мысли и чувства роились в сознании, слагались в ненаписанное письмо:
«Нет, я не забыл тебя, Ганна, не потому столько времени не обращался к тебе, что время стерло тоску, что ты стала мне менее близкой, любимой, и не потому, что отчаялся. Наоборот, уверенность в нашей победе неугасимо жила во мне, а сегодня она сильнее, чем все эти годы. Сегодня я особенно убежден в том, что мы скоро будем освобождены Красной Армией и возвратимся домой. Говоря «мы», я разумею не лично себя, потому что я волею обстоятельств оказался в числе тех многих, кому не придется дожить до победы. «Мы» — это те, кто попал в эту тяжелую переделку, в запроволочный ад фашизма. Помнишь, «мы» говорил я и тогда, когда разумел, что мы вымираем от голода, туберкулеза и дистрофических поносов, когда разумел, что нас расстреливают за малейшую провинность, не разбираясь в вине именно данного человека, и без провинностей, просто так, «для примера» или даже для забавы! «Мы» — это все мы, взятые вместе, кого связала колючей проволокой беспощадная общая участь «пропавших без вести».
В этой повседневно гибнущей массе людей нельзя отделять свое «я» от сотен тысяч «не я». То, что сегодня постигло десяток товарищей, завтра может постичь и меня...»
Емельян не заметил, когда тюремная явь сменилась сном, да и сменилась ли... Он лежал на спине, глядя сквозь решетку на все еще темное небо, и едва сомкнул веки, даже мглистый рисунок железных переплетов окна не успел стереться перед его взором, как на темном синем фоне окошка возникли образы Ганны и Юрки... Сначала всплыло одно лицо Ганны, его мягкий овал и глаза ее, которые смотрели на Емельяна печально и неподвижно. Затем возник беленький, голубоглазый Юрка, но не такой, каким он мог быть сейчас, четырнадцатилетним мальчишкой, даже и не такой, каким он был три года назад, перед отъездом Емельяна на фронт, а всего пяти- или шестилетний, как на фотографии, стоявшей на письменном столе...
Но сон не обманул Баграмова их кажущейся реальностью: Емельян не ждал от Ганны и Юрки слов, не слышал их голосов, это были лишь выпуклые, хотя и реальные, но недвижные и молчаливые образы, зрительные отпечатки памяти. Ощущение оторванности от них и во сне не исчезло, как не покинуло его сознание, что он в тюремном каземате, как не исчезло чувство близости неминуемой смерти...
Внутренний голос Баграмова продолжал говорить, слагая это письмо, может быть, последнее из множества не отправленных и не написанных им писем:
«...И видишь, какое долгое время смерть уносила моих друзей, сохраняя надежду, что я увижу тебя.
На этот раз обернулось все так, что именно мне вынулся «несчастливый номер» и я тоже должен погибнуть... Но мы все-таки победим!..
На этот раз я говорю «мы», разумея не только тех, кто находится здесь, в плену, но всех, кто принадлежит к армии величайших дерзаний человечества, — к армии коммунизма, — мы победим! И мы, томящиеся здесь без возможностей настоящей борьбы с врагом, поверженные, но непобежденные, мы не ощущаем себя отторгнутыми от семьи победителей.