Но недавно в разрушенном войной Петербурге мне тот блок снял влегкую мутант-Оператор, за которым я шагнул в красное Поле Смерти. А после повоевать пришлось нехило, вместе с питерцами отбивая Петропавловскую крепость у захвативших ее мутантов. И реально забыть ту битву не получится никогда, в том числе, по причинам, о которым я запретил себе думать…[1]
И с «ребятишками» дед угадал точно. И с чужаком, который меня подстрелил, не ошибся.
– Ты кто, отец? – тихо спросил я.
По крыше забарабанил дождь, но звук был какой-то странный. Словно через ватное одеяло слышал я удары капель. Да и сама избенка вдруг изменилась. Будто сквозь толстое стекло видел я предметы, слегка, совсем чуть-чуть изменившие форму, и оттого казавшиеся нереальными, словно нарисованными на обратной стороне того стекла. И фигура старика слегка поплыла, размыло ее немного. Только глаза деда я видел четко, будто жили они отдельно от нарисованного тела…
– Что тебе в моем имени, странник? – раздалось в моей голове. – Ты лучше приляг, отдохни. Устал же.
– Устал, – признал я, беспрекословно подчиняясь. Да я, честно говоря, и не понял – подчинился я, или само собой вдруг так случилось, что лежу я на лавке и гляжу в потолок, сквозь который просвечивают далекие звезды…
– Ну и лежи. А я пока гляну, что у тебя внутрях. Красное Поле, оно только мясо изменяет, на костях наросшее. Думаешь, помолодел маленько, и требуха твоя другой стала? Не, ошибаесси.
Расплывчатая фигура нависла надо мной облаком серого тумана, в котором совершенно отдельно от нее плавали руки. Худые, перевитые венами, словно обрубленные у локтей туманными клочьями, смутно напоминавшими рукава свободной рубахи.
Эти руки опустились вниз, и я почувствовал тянущую боль в области живота. Терпимую, но неприятную настолько, что я невольно попытался поднять голову. Получилось не сразу, будто протаскивал я ее через некую плотную субстанцию, аж шея заныла от напряжения. Но от того, что я увидел, мышечное нытье как-то сразу забылось.
Камуфляж на мне был расстегнут, это я точно разглядел, хоть картинка и была слегка размытой. А вот руки, торчащие из тумана, я видел четко. И сейчас они деловито ковырялись у меня в животе, причем делали это довольно свободно, будто не в живую плоть погрузились, а в густой кисель.
Я хотел что-то сказать, дернуться – но не вышло. Тело словно одеревенело. Ни рукой шевельнуть, ни ногой, ни языком. Как та собака из анекдота – все понимаю, а сказать не могу.
– И не надо, – умиротворенно произнес голос, словно прочтя мои мысли. – Наговорисся еще. Смотреть – смотри, это можно. А все остальное только мешает. Что сейчас, что по жизни. Я вот тоже грешен, поговорить по-стариковски люблю, а не с кем особо. Деревья, ветер, река меня понимают, но отвечают редко. Не надо это им, без болтовни живут. И правильно делают. Это только мы, двуногие, языками мелем попусту, а договориться не можем. Лучше б молчали, глядишь, и Последней Войны не случилось бы…
Надтреснутый старческий голос поскрипывал в моей голове, а чужие руки продолжали плавать внутри меня, будто две коряги в половодье, на две трети погрузившиеся в мутную воду. Наконец, нащупав что-то, потянули… и вытащили большой темный шмат, похожий на здоровенную мертвую медузу без щупалец, вымоченную в кленовом сиропе.
– Н-да, – задумчиво протянул голос. – Хреновая печень. Да, да, знаю, не говори ничего. Водку поганую пил, типа, от радиации спасался. И не только водку. Много гадости через нее прогнал. Конечно, по-хорошему, поменять бы ее, но не на что. У всех тут такая же, если не хуже. Ладно. Самогончиком промою хорошенько, еще послужит. У меня самогон целебный, на травах. Всю хворь-пакость из тела выгоняет. Но напрямую промыть завсегда лучше, чем месяц им отпаиваться.
Откуда-то появилась стеклянная лохань, наполовину заполненная мутноватой жидкостью, куда и отправился темный шмат. Руки деловито полоскали его, теребили, как хорошая хозяйка отстирывает грязную рабочую спецовку, потом отжали. Жидкость стала мерзко-бурого цвета, в ней плавали какие-то ошметки. А шмат стал заметно светлее.
– Ну вот, порядок.
Руки проворно запихали печень обратно, но на этом процесс не закончился. Следом поочередно были извлечены почки, похожие на большие картофелины. Из одной руки вытряхнули камень величиной с лесной орех, из другой еще несколько штук, но поменьше. Потом настала очередь желудка, в котором руки ковырялись довольно долго, выскребая ногтями гастрит. Во всяком случае, так пояснил голос, сетуя при этом на беспорядочное житье всяких бродяг, которые себя не жалеют и жрут все, что ни попадя.
Все происходящее было похоже на мутный, невнятный сон с неплохой детализацией отдельных фрагментов, в котором ты вроде видишь что-то из ряда вон выходящее, но не удивляешься. Кто ж удивляется во сне? Правильно, никто. Может, только по пробуждению, типа, ну надо же, приснится ж такое…
Вот и я, отбросив попытки пошевелиться, воспринимал происходящее спокойно. Правда, через некоторое время мне уже порядком надоело рассматривать петли собственных кишок, которые руки деловито перебирали, мимоходом оторвав аппендикс и выбросив его в лохань. И я рискнул подумать о своей ноге.
– А, ну да, мелочи я как всегда забываю, склероз, – посетовал голос. Левая рука слегка отдалилась, легко вытащила что-то из моей ноги, будто косточку из ломтя арбуза – и выронила. Где-то бесконечно далеко внизу раздался слабый стук.
– Ну вот, потерял, – посетовал голос. – Ну и хрен с ней, не больно надо. Так, ну, сердце с легкими вроде в порядке – это потому, что не куришь, как некоторые. Теперь крови в тебя влить маленько – и порядок. Где-то у меня было… Ага.
В руках появилась трехлитровая банка с затертой этикеткой «Колхоз “Путь к коммунизму”». Сок березовый», которую руки бережно поставили рядом с лоханью. Правда, не прозрачный сок был в той банке, а вязкая жидкость цвета перезрелой вишни…
– Теперь помоги-ка мне немного, – сказал голос.
Откуда-то в моих пальцах появилась большая пластиковая воронка, в носик которой руки проворно всунули какую-то гибкую трубку… Ну да, конечно, не трубку, а, похоже, аорту, вытащенную из моей груди. Потом над горлышком воронки повисла банка, из которой тягучей струей полилась темная жидкость…
А потом как-то смешалось все. Воронка, банка, перевитые венами руки, ее держащие… Туман сгустился, и странный сон, смахивающий на горячечный бред, растворился в нем, как исчезают в утренней дымке смутные образы отдаленных предметов, которые вроде бы и были, а вроде б и не было их никогда…
* * *Не люблю я пробуждение с похмелья. Голова как колокол, пустая и тяжелая. Во рту будто кошки ночевали. Руки-ноги свинцовые… А при мысли, что придется открывать глаза, да еще и вставать, возникают мрачно-суицидальные мысли.
Первой мыслью было: «опоил проклятый дед до белочкиных глюков»… Второй – что и не помню уже, пил ли чего, или даже пробку не нюхал. Третьей: «твою мать, я же ранен! И, кстати, не исключено, что уже помер от острой кровопотери». Интересно, на том свете после смерти ощущения такие же, как с тяжелейшего бодуна, или все-таки помягче?
– Если проснулся, то чего валяесси-то? – раздался знакомый голос.
Я с усилием разлепил губы, но не веки.
– Думаю.
– Небось, хрень какую-нить думаешь, – предположил голос. – Вставай уже, жратва остывает.
При мысли о еде желудок призывно дернулся. Ну да, организм отчаянно желает калорий, и плевать ему на то, что я вставать не хочу. Ладно, придется напрячься.
Я осторожно открыл глаза, всерьез опасаясь увидеть полупрозрачную крышу и клок тумана с торчащими из него человеческими руками.
Ожидания не оправдались.
Я лежал на жесткой лавке в нищей, прокопченной избе, а за столом сидел давешний старикан и длинными, растрескавшимися ногтями сдирал шкурку с печеной картофелины. Получалось у него это довольно ловко, даже быстрее, чем я ножом бы справился. Чувствовалась многолетняя сноровка.
Помимо стариковских локтей, на столе стояла глубокая алюминиевая миска с картошкой, надорванная бумажная пачка с надписью «Поваренная каменная пищевая соль», высокая бутыль с мутноватой жидкостью и два граненых стакана советских времен.
– Ну, наконец-то, – произнес дед, макая в соль картофелину, после чего откусил от нее порядочный кусок крупными, не стариковскими зубами. – Красиво спать не запретишь.
– И долго я… красиво спал, – осведомился я, спуская ноги с лавки и морщась от боли, плескавшейся в моей голове, словно жаба в аквариуме.
– Двое суток, и еще маленько. Чего призадумался-то? Снедать иди, потом подумаешь. Тухлое это занятие, на голодное брюхо мысли в башке гонять.
Со стариком трудно было не согласиться. Поэтому я встал, сделал два шага…
Так. Я ранен или где? И если или где, то почему хожу, будто здоровый? За двое суток огнестрелы не лечатся.