По ночам другое чудное зрелище нам представлялось; это — северные сияния неописанной красоты. Что за чудные фантастические признаки! То какие-то волшебные замки загромождали воздушное пространство, то какие-то гигантские столбы света колебались в воздухе, как колоннады какого-нибудь громадного здания, колеблемые землетрясением; то какие-то светлые покровы распростирались над фрегатом, которого очерк однажды даже отразился на мгновение в одном из таких облаков. Солнце скрывалось на самое короткое время и затем снова выплывало из лона вод.
Штиль нам всем страшно наскучил, и все с нетерпением ждали ветра. При робости нашего капитана, это потерянное время могло еще более поддержать его решимость не идти в Рейкьявик, что и совершилось. Во время штиля моряки имеют обычай насвистывать ветер. Иногда, как будто вызванный этим свистом, легчайший зефир зарябит поверхность океана мельчайшими струйками, как бы дуновением какой-нибудь воздушной феи, невидимо проскользнувшей по водам, а потом опять становится гладкою, как зеркало. Мы все с нетерпением ожидали ветра с юга, полагая, что попутный ветер убедит капитана идти в порт; но его решение уже было принято, и как только паруса надулись, он пошел обратно, приводя в оправдание своего решения уже позднее время года (был исход августа), опасения скорого появления льдов в этих широтах, дальность обратного плавания, так как мы должны были обогнуть Ирландию и с океана войти в английский канал.
Итак, мы отплыли обратно, обошли Ирландию без всяких приключений и вошли в Портсмут, куда проходили мимо живописного острова Уайт и так близко от берега, что можно было рассмотреть лица сидевших на балконах изящных дам и джентльменов. Портсмуту мы не салютовали, как не салютуют наши военные корабли во всех английских портах. Англичане отвечают обыкновенно двумя выстрелами меньше, ссылаясь на то, что и своим кораблям отвечают двумя меньше, как адмирал, стоящий на рейде, отвечает капитану. Мы же смотрели на это как на унижение для флага, считая, что в этом случае нация отвечала нации, а не адмирал капитану.
Портсмут знаменитый английский порт, в котором можно видеть много чудес английского искусства, английской промышленности, ее величия в размерах ее флота и в том совершенстве, до какого доведена ее морская часть, как владычицы морей; но короткая стоянка делает моряков мимолетными путешественниками по обстоятельствам, а не туристами с научной целью. Мы часто съезжали на берег, много гуляли по городу, осматривали то, что успевали, и не пропустили заметить красоту англичанок, которая приводила часто в восторг молодые натуры, конечно, также мимолетно. Заметно было на гуляньях, что и мы также удостаивались их особенного внимания, конечно, как русские, мы же приписывали это себе собственно и были этим очень довольны. По улицам нас обыкновенно преследовали уличные мальчишки, кричавшие: "рушен, копейка", и когда бросали им деньги, то они принимались драться, отнимая монеты друг у друга; а по вечерам, когда темнело, встречались группы молодых англичанок, приветливо обращавшихся к нам без всякой застенчивости. Обедали мы всегда в хорошей гостинице, где осматривали и любовались чистотою английской кухни.
Из Портсмута мы вышли с легким ветром; с нами вышел также английский ост-индский корабль. Мы скоро миновали канал в виду Дувра; со стороны Франции виднелась только полоса земли с отдаленным Кале. Немецкое море попутным и крепким ветром мы пробежали чрезвычайно быстро. Помнится, что мы в 4 часа утра вышли из канала, а на другой день, около 6 часов пополудни, нам уже открылись берега Норвегии. В Каттегате к нам подъехали рыбачьи лодки, продавшие нам свежую треску и камбалу. При тихом ветре мы прошли Зунд, которого течение очень сильно, а когда подходили к Копенгагену, то увидели свой родной флаг развевающимся па беломорской эскадре. Флаг этот, белый с синим Андреевским крестом по диагоналям, на черном фоне черных туч, окаймлявших тогда горизонт, был поразительно красив и величествен.
В Копенгагене мы снова часто съезжали на берег и обедали в лучших гостиницах за общим столом. На гуляньях в саду мне очень нравилась свобода и простота гулявшей и сидевшей на скамьях публики. Очень многие гуляли, покуривая трубки, и когда случалось, что приходил король или кто-нибудь из королевского дома, то встречавшие снимали шляпы и привставали со скамеек и потом снова садились, покуривая свои трубочки. О полиции здесь не было и помину.
По приказанию капитана мне однажды пришлось ехать к нашему консулу. Это было уже к вечеру. Найдя квартиру консула, я вошел в прихожую и был приятно поражен музыкой, раздавшейся в следующей комнате, а когда вступил в зал, еще более был поражен красотой музыкантши. Это была дочь консула, очень молодая и очень хорошенькая блондинка. Когда я, раскланявшись, сказал ей, что мне нужно было видеть консула, она тотчас побежала в другие комнаты. Вслед за этим вышел консул, которому я передал свое поручение, и, получив нужный ответ, хотел раскланяться, но он попросил меня остаться и познакомил с семейством. Пробыв некоторое время, хотел было идти, но снова меня оставили; подали чай, беседа длилась; ночь наступила, а я все еще сидел, прикованный присутствием прелестной девушки, как это всегда бывает с каждым юношей. Когда я собирался уходить, меня просили еще побыть у них, но необходимость возвращаться на фрегат наконец превозмогла. Фрегат стоял далеко от берега, а волны бушевали и тьма была так велика, что только около шлюпки виднелась пена валов. Когда мы отвалили от берега и отплыли несколько сажен, где-то на берегу вспыхнул пожар, пламя отразилось в море, осветило волны и нам открылся наш фрегат и другие суда, стоявшие на рейде. Картина ночи была достойна кисти Айвазовского.
На фрегат беспрестанно приезжали посетители и посетительницы. Наш посланник барон Николай приезжал также с большим обществом. Между ними был граф Канут, женатый на русской графине Зубовой. Все общество завтракало у капитана в каюте, а в палубе были собраны песенники. Когда песенники запели "Не одна во поле дороженька", графиня не могла удержаться от слез — родные звуки расшевелили ее русское сердце. На чужбине родная песня имеет чудное обаяние, особенно для русских. Что мне в этом комфорте, в этих чудесах цивилизации, в этой чужой свободе, в чужом благоденствии, в этом прекрасном климате и роскошной его растительности. Как ни хорошо живется там, как ни обольщают нас изысканные удовольствия, но все родная песнь, родные степи, беспредельные как океан, могучее племя с его простотою и величием, русское самоотвержение, русская вера — вот что надо русскому сердцу. Американская республика, со всею своею безграничною свободою, не сделает истинного русского человека довольным и счастливым. Когда катер отвалил от борта и вышел из-под выстрелов, начался салют, и пока катер был виден, все еще виднелся белый платок графини, которая махала им на прощание со своими соотечественниками.
В Балтийском море шли с попутным крепким ветром, так что бег наш был более 12 узлов (узел — 1 верста и 3/4 в час). При такой быстроте, однажды ночью, мы опять чуть не погибли от столкновения. На вахте был лейтенант Лермонтов, а я был младшим офицером. Тьма была непроницаемая. Из кают-компании светился в люке огонь, там раздавался веселый говор и смех. Вдруг караульный матрос на баке (передняя часть корабля) закричал изо всех сил: "Судно перед носом!" Затем раздался отчаянный голос вахтенного лейтенанта: "Право на борт!" Команда эта, при таком быстром ходе, голосом почти отчаяния, показывала страшную опасность. Все офицеры и капитан выбежали на палубу, и вот что представилось взорам: лишь только часовой прокричал: "Судно перед носом", последовала команда: "Право на борт", и в ту же секунду черная масса с быстротою ночной птицы пролетела мимо фрегата и скрылась во мраке; судно промчалось так близко от нашего борта, что можно было перескочить на него. Это было поистине спасение от неминуемой гибели. Ход был так быстр, что мы оба были бы разбиты вдребезги и мгновенно пошли бы ко дну. Затем плавание наше было скоро кончено, и на другой день нашим глазам представился Кронштадт после трех с половиною месячного плавания.
Затем жизнь приняла свое обычное течение: на первом плане служба с ее шагистикой и строевыми учениями матросов, только что боровшихся с бурями океана. Затем следовали удовольствия молодости, которой единственная мечта — удовольствия; посещение театра с восторженными рукоплесканиями оперной красавице Семеновой и танцовщице Истоминой. Обедали мы и проводили вечера у Долгоруковых, где всегда было общество; пели дуэты; у княгини голос был сопрано, а сестры контральто. Все гости восхищались их пением, среди которого беспрерывно слышались возгласы: "Charmant delicieux" (Обаятельно, очень вкусно! (фр.)).
Этот дом, в котором я провел свои отроческие и юношеские годы, где был так счастлив истинно родительскою любовью воспитавших нас, где жили нежно любимые наши сестры, — дом этот был для нас с братом истинною и единственною отрадою. Хотя мы жили далеко, у Калинкина моста, все же почти каждый день, свободный от службы, мы проводили там. После исландского похода мы наняли квартиру из двух отделений; в одном помещались мы с братом и еще наш же офицер Дивов, а в другом Бодиско, тоже наш товарищ и друг. Мы с братом не были избалованы и жили в обыкновенной офицерской обстановке, а не тянулись за богатыми. Князь Долгоруков от времени до времени помогал нам, и всегда по собственному побуждению; мы же не только что никогда не говорили ему о своих нуждах, но когда он давал нам деньги, то всегда, покраснев до ушей, отказывались; конечно, он не обращал внимания на нашу совестливость и клал в руки деньги, приговаривая, что он сам был офицером и знает хорошо, что деньги никогда не лишнее молодым офицерам. Он очень утешался тем, что мы хорошо служили, были известны Государю, не кутили и вели себя хорошо, по отзывам начальников. Он, конечно, не подозревал, что наши молодые головы уже сильно были заражены либерализмом того времени, который мы вполне разделяли, а также и то глухое недовольство, которое потом должно было разрешиться участием в катастрофе 14 декабря 1825 года.