Все эти дураки все время о чем-то договариваются между собой, дерутся, безобразят, мирятся, и все это в обход того, что я им говорю, потому что дурак с дураком договорится скорее, чем с умным. Им даже понимать друг друга не надо. В общем, кроме тебя, Хелье, защитников у Ингегерд нет. Ее нужно выдать замуж за Ярислифа.
— Он старый и глупый, — заметил Хелье.
— С чего ты взял?
— Так говорят.
— Ему тридцать четыре года.
— Старый.
— О его уме ходят легенды.
— За которые он платит, конечно же.
— До чего ты, Хелье, остер на язык стал. Неприятно остер. Что ни слово, то яд горький. В Старой Роще тебя всему этому обучили?
— Не обращай внимания, конунг. Это, говорят, по молодости. Пройдет.
Конунг не выдержал и рассмеялся.
— Слушай меня, мальчик. Ты поедешь в Хольмгард к Ярислифу. Ты скажешь ему, что за Ингегерд он получит в приданое Ладогу. Ты скажешь, что я освобожу всех шведских воинов, ему служащих, от пошлины в мою пользу. Таким образом он сможет меньше им платить. Не он, но его люди, но это все равно. Объяснишь ему, как сумеешь, насчет норвежского хама. Если он тебе откажет…
— Да?
Конунг вздохнул.
— Если откажет, езжай дальше. На Русь. В Киев. Вальдемар недавно овдовел.
— По-моему, это глупо, — заметил Хелье. — Неприлично как-то. Владимиру лет сто двадцать, по меньшей мере.
— Пятьдесят восемь, — сказал Олоф.
— Неприлично.
— Не твое дело. По мне, так лучше он, чем…
— По тебе, конунг, кто угодно лучше. Чем тебе не нравится Олаф? Вояка как вояка.
— Что ты за него вступаешься!
— Я очень хорошо помню, — глаза у Хелье сузились, — как чувствует себя человек, у которого из-под носа увели невесту. Ты был когда-нибудь в таком положении? Нет. А я был. Ах, милый Хелье, — пискнул он фальцетом, передразнивая кого-то, — ты хороший мальчик, но недостаточно знатен и совсем не богат! Кстати, — добавил он с оттенком мстительности, — почему это я не богат? Вот почему? Вот объясни мне. Положим, состоять в родстве со шведским конунгом — это еще не знатность. Но где мое богатство? Где состояние?
— Сам виноват, — заметил конунг.
— В чем? В том, что я не старший сын своего отца?
— Безобразил много. Вот отец и лишил тебя твоей доли.
— А ты что же? Я в этом хлеву верчусь с измальства, Ингегерд за косички дергал, нос ей вытирал. У тебя на побегушках состоял. Где мое состояние?
— Что ж ты мне прикажешь — половину Швеции тебе отдать, что ли?
— Нет, но денег каких-нибудь можно было управиться выдать.
— Денег у меня у самого нет. А то, что она, невеста твоя, предпочла грека этого самого — так ей сердце велело.
— Ингегерд сердце велит предпочесть норвежца.
— Не бывать этому! — крикнул конунг, снова багровея. — Не бывать!
Он налил себе пива из огромного глиняного кувшина, пригубил, и тут же выплюнул на досчатый пол. Пиво оказалось теплое. Вообще март в этом году смахивал на май. Теплынь. Конунгу это не нравилось. Ему вообще не нравилась непредсказуемость северной погоды, и одной из причин его крещения, пусть не главной, была возможность попросить Того, Кто Все Это Создал, чтобы с погодой стало как-нибудь… ну… спокойнее, что ли. Чтобы не было в мае неожиданных снегопадов, а в феврале почти жарких дней, когда дурацкие растения вдруг просыпаются и распускаются почками и цветами, а потом их хрясть морозом, и после этого они все лето стоят, как пьяница горький, которому по роже залепили и к стенке прислонили для равновесия. Не то у Создателя имелись заботы поважней, не то Он не считал нужным удовлетворять погодные пожелания конунгов, а может просто изначально включил в общую гармонию вселенной элемент непредсказуемости, чтобы никому скучно не было — конунг не знал. Но был недоволен.
— Хелье, мальчик мой, друг мой любезный, — сказал он почти умоляюще. — Ну съезди ты в Хольмгард, что тебе стоит. Заодно развеешься. Деньги на путешествие я тебе дам.