Анатоль Франс Фрегат «Мюирон»
Более трех месяцев Бонапарт не имел известий из Европы, и по своем возвращении из Сан-Жан-д'Акр, он отправил парламентера к турецкому адмиралу под предлогом уговора о размене пленных, но на самом деле в надежде, что сэр Сидней Смит задержит этого офицера при переправе и осведомит его о недавних событиях, если они, как можно было предвидеть, несчастливы для республики. Генерал рассчитал правильно. Сэр Сидней заставил парламентера подняться на свой корабль и принял его с почетом. Завязав разговор, он не замедлил убедиться, что сирийская армия не получала ни депеш, ни каких бы то ни было других известий. Он указал ему на газеты, развернутые на столе, и с учтивым коварством просил его взять их с собой. Бонапарт целую ночь читал их в своей палатке. Утром он принял решение вернуться во Францию, чтобы взять в свои руки падавшую власть. Только бы ему поставить ногу на территорию республики, он сокрушит ее слабое и жестокое правительство, отдавшее родину в добычу глупцам и мошенникам, и один станет на разметенном месте. Чтобы выполнить эти намерения, нужно было переехать при противном ветре Средиземное море, усеянное английскими крейсерами. Но Бонапарт видел только цель и свою звезду. По непостижимому счастью, он получил от Директории разрешение покинуть египетскую армию и самому назначить себе преемника.
Он вызвал адмирала Гантома, который со времени уничтожения флота помещался в ставке генерала и дал ему приказ тайно и спешно вооружить два венецианских фрегата, находившихся в Александрии, и привести их к пустынному пункту берега, который он ему указал.
Сам он секретным пакетом передал главное командование генералу Клеберу, и, под предлогом необходимости совершить смотровую поездку, с эскадроном разведчиков отправился в маленькую бухту Марабу. Вечером седьмого Фруктидора VII года на перекрестке двух дорог, с которого открывается вид на море, он неожиданно оказался перед генералом Мену, который со своей свитой возвращался в Александрию. Не имея уже ни возможности, ни оснований сохранить свой секрет, он коротко распрощался со своими солдатами, предложил им крепко держаться в Египте и сказал им:
— Если мне выпадет счастье пробраться во Францию, — царству болтунов конец!
Казалось, что он говорит по вдохновению и как бы против собственной воли. Но декларация эта была рассчитана на то, чтобы оправдать свое бегство и дать почувствовать свое грядущее могущество.
Он вскочил в лодку, которая с наступлением ночи причалила к фрегату «Мюирон». Адмирал Гантом принял его под свой флаг со следующими словами:
— Я буду вести корабль под вашей звездой.
И тотчас же велел поднять паруса. Генерала сопровождали: Лавалетт, его адъютант, де-Монж и де-Бертолле. Фрегат «Каррера», который плыл для прикрытия, принял раненых генералов Ланна и Мюрата, а также — Данона, Костаца и Парсеваль-Гранмезона. С самого отъезда наступил штиль. Адмирал предложил вернуться в Александрию, чтобы утром не очутиться в виду Абукира, где стоит на якоре вражеский флот. Верный Лавалетт просил генерала высказать свое мнение. Но Наполеон указал на открытое море:
— Будьте покойны! Мы пройдем.
После полуночи поднялся попутный бриз. Утром флотилия очутилась вне поля зрения с берега. В то время как Бонапарт одиноко прогуливался по палубе, Бертолле приблизился к нему:
— Генерал, вы кстати сказали Лавалетту, чтобы он не беспокоился, и что мы пройдем.
Бонапарт улыбнулся:
— Я успокаивал человека слабого и преданного. Но вам, Бертолле, характеру другой закалки, я скажу иначе. Будущее в счет не идет. Рассматривать надо только настоящее. Нужно уметь одновременно и дерзать и рассчитывать, предоставив остальное судьбе.
И, ускорив шаг, он шептал:
— Сметь… расчесть… не замыкаться в определенном плане… применяться к обстоятельствам, давать им себя вести. Пользоваться и малейшими случайностями и самыми важными событиями. Делать только возможное, но делать все возможное.
В тот же день во время обеда, когда генерал упрекал Лавалетта за малодушие, проявленное им накануне, адъютант ответил, что сейчас у него другие страхи, но ни чуть не меньшие, и что он без всякого стыда сознается в них, так как они касаются судьбы Бонапарта, а потому судьбы Франции и всего мира.
— Я знаю от секретаря сэра Сиднея, — сказал он, — что их адмирал считает весьма выгодным вести блокаду, оставаясь невидимым. Зная его метод и его характер, мы должны рассчитывать встретить его на нашем пути. И в таком случае…
Бонапарт прервал его:
— В таком случае можете не сомневаться, наше вдохновение и образ действий превзойдут опасность. Но считать его способным действовать последовательно и систематично — значит оказывать слишком много чести этому молодому безумцу. Смиту следовало бы командовать брандером.
Бонапарт пристрастно судил опасного человека, который заставил счастье изменить Бонапарту под Сан-Жан-д'Акром; несомненно, что эта крупная неудача казалась бы ему менее тяжкой, произойди она по вине случая, а не силой человеческого гения.
Адмирал поднял руку, как бы подтверждая свое решение:
— Если мы встретим английские крейсера, я перейду на борт «Карреры» и, верьте мне, наделаю им достаточно хлопот, чтобы дать «Мюирону» время ускользнуть.
Лавалетт приоткрыл рот. Ему очень хотелось ответить адмиралу, что «Мюирон» плохой ходок и мало способен извлечь пользу из этого преимущества, которое ему будет предоставлено. Он побоялся не угодить и проглотил свое беспокойство. Но Бонапарт читал в его мыслях. И, взяв его за пуговицу костюма, сказал:
— Лавалетт, вы порядочный человек, но из вас никогда не выйдет хорошего военного. Вы недостаточно всматриваетесь в свои преимущества и цепляетесь за неустранимые препятствия. Не в нашей возможности сделать этот фрегат превосходным ходоком. Но нужно принять во внимание его экипаж, воодушевляемый лучшими чувствами и способный при нужде натворить чудеса. Вы забываете, что его имя «Мюирон». Это я сам назвал его так. Я был в Венеции. Приглашенный окрестить фрегат, который снаряжался, я воспользовался этим случаем, чтобы прославить память, мне дорогую, память моего адъютанта, павшего на Аркольском мосту, покрывая своим телом своего генерала, осыпанного дождем картечи. Это судно и несет нас сегодня. Можете ли вы сомневаться, что имя его не является счастливым предзнаменованием?
Еще некоторое время говорил он пламенные слова, чтобы зажечь сердца. Потом сказал, что пойдет спать. На другой день узнали, что он решил из опасения встречи с крейсерами плавать в продолжение четырех-пяти недель вдоль африканских берегов.
С тех пор потянулись однообразные и монотонные часы. «Мюирон» плавал в виду этих плоских и пустынных берегов, куда суда никогда не ходят на разведку, и шел в полумиле от них, не отваживаясь выйти в открытое море. Бонапарт проводил дни в разговорах и мечтах. Ему чисто случалось шептать имена Оссиана и Фингала. Он часто просил своего адъютанта читать вслух «Революцию» Верто или «Жизнь» Плутарха. Он, казалось, не знал ни беспокойства, ни нетерпения и сохранял всю свободу своего ума не столько силой души, сколько благодаря естественной склонности жить исключительно настоящим мгновением. Он даже находил меланхолическое удовольствие в созерцании моря, которое, радостное или мрачное, угрожало его счастью и отделяло его от цели. После обеда, если погода была хороша, он выходил на палубу, и ложился на пушечный лафет в той непринужденной, дикой позе, с которой он в детстве облокачивался на камни своего острова. Оба ученых, адмирал, капитан фрегата и адъютант Лавалетт окружали его, и разговор, который он вел с перерывами, наиболее часто вращался вокруг новых открытий науки. Монж выражался тяжеловесно. Но речь его обличала ясный и прямой ум. Склонный к изысканию полезного, он даже в физике выказывал себя патриотом и добрым гражданином. Бертолле, более философ, охотно строил общие теории.
— Из химии, — говорил он, — не следует делать таинственной науки о превращениях новой Цирцеи, взмахивающей над природой волшебным жезлом. Такие воззрения льстят горячим умам, но не удовлетворяют созерцательному мышлению, стремящемуся привести превращение тел к общим физическим законам.
Он предчувствовал, что реакции, где химик играет роль возбудителя и свидетеля, протекают в точных механических условиях, которые в будущем можно будет подчинить строгому вычислению, Непрерывно возвращаясь к этой мысли, он подчинял ей известные или предполагаемые факты. Однажды вечером Бонапарт, не любивший чистого умозрения, резко прервал его: