Вера Николаевна тупо смотрела в чашку чая. «Что такое сердечные дела? Это может быть близко к смерти? Или это в другом измерении и там нет телефонной связи?» Тут-то и раздался телефонный звонок. Трубку взяла Татьяна.
– Она все еще в шоке, – говорила она. – Я так вам благодарна, что вы оказались рядом и привели ее. Сейчас буду вызванивать папу, чтоб он был с ней. Мне ведь надо возвращаться в редакцию. Они ждут от меня подробности взрыва. Я передам ей, что вы звонили. Спасибо вам еще тысячу раз, дорогой Андрей Иванович!
«С кем это она? – думает Вера Николаевна. – Какой-то Андрей Иванович, наверное, со службы».
– Хорошо, что на твоей работе знают наш телефон, – говорит Вера Николаевна, – мало ли что... Все так зыбко... Так ненадежно... Взрыв – и конец.
Она вздрагивает и хватает Татьяну за рукав. Та видит, как мнется ткань в скрюченных материнских пальцах, у нее всегда были хорошие, ухоженные ногти с красивыми вытянутыми лунками. Эти же пальцы и ногти принадлежали старой женщине. Татьяна выдергивала потихоньку рукав, но мать успевала захватывать его снова и снова. Было странное чувство – неприятной жалости. И еще подлая внутренняя мысль: не придуряется ли мать? Все же в порядке. Интеллигентный человек привел домой, дочь живая и здоровая, кто тебе те, что пострадали? Никто и звать никак. «Я гадина, – думает Татьяна. – Люди же! Молодая девчонка... Какое скотство – это время. Время немеренности. Немеренности денег и жестокости. Самодовольства и тупости. И надо всем – немереная власть ничтожеств...»
Она все-таки вытянула рукав и отвела мать на диван.
– Ложись и лежи. Я позвоню папе. Но мне даже сказать ему нечего – ведь все в порядке. С чего ты так распустилась – я без понятия. Мне надо идти. С меня стребуют слезницу. Погибла моя героиня – дочь Луганского.
– Господи! – говорит мать. – Когда же они наконец кончатся, эти Луганские?
– Они только начинаются, – отвечает Татьяна. – Пришло их время.
– Все наше время – их время, – бормочет мать. Она кладет голову на валик дивана. И Татьяна видит тонкую, как бы сломанную на изгибе старую шею. Она берет подушку и подкладывает под голову матери. Ну вот, теперь по-человечески. Мать уже спала или делала вид. На подушке она обрела спокойное лицо, и шея не выглядела отжатым куском ткани.
– Я пошла, – сказала Татьяна.
Она закрыла дверь в комнату и уже из кухни позвонила отцу. Отец все знал и спросил, не лопнули ли от взрыва стекла в кухне.
– Ну, с какой стати? – рассердилась Татьяна. – Можно подумать, что мы рядом.
– Не скажи, – ответил отец. – У нас грохнули во дворе машину, и у соседа внизу вылетела форточка.
– Все в порядке, – ответила Татьяна. – Мне не нравится мама. Она не в адеквате. Очень эмоциональная девушка. Приходи скорей.
Рукав измят. Хорошо бы прогладить, но некогда. Татьяна заворачивает рукава. Из зеркала на нее смотрит напряженная женщина. Подвернутые рукава придают ей деловой вид и как бы оправдывают напряжение. Напряжение – по делу! С тем Татьяна и уходит. Она идет мимо Дворца молодежи. Там все еще суета. Милиция оцепила все пространство, за которым зеваки. Следы крови выглядят вполне естественно и не вызывают дрожи. Кровь – цвет и вкус нашего времени. Она, современная женщина, к тому же журналистка, отмечает, что высохшие пятна крови выглядят на сером асфальте, можно сказать, даже стильно – бордо и металлик. Надо будет выяснить, чьи это цвета – Версаче, Кензо? Но уж, конечно, не старика Диора. Она напишет, что пятна на асфальте были похожи на проступившую сквозь бетон и цемент кровь самой земли. Такой она, кровь, ссочилась.
Думая об этом придуманном слове, Татьяна произносит «ссучилась» и долго не хочет расставаться со словом, но оно ведь будет явно не в масть. Хотя оно самое точное для этого времени. Все ссучилось! Так хорошо помещалось слово во рту и выходило сквозь стиснутые зубы, вызывая легкое посвистывание.
В редакции ей показали еще мокрые фотографии с подписями. И среди них – тот самый мужчина с горем в глазах. Максим Стрельцов. Он обнимал плачущую девчонку, свою дочь, тоже участницу конкурса. Отвечая на какой-то дурий вопрос репортера, девочка сказала: «Никакой приз не стоит жизни». Что тут возразишь?
Вера Николаевна слышала, как уходила дочь. На секунду вернулся этот ужас возможной потери, но он ушел сразу: с Таней все в порядке. Погибли Луганские! Хорошая для смерти фамилия. Луганские должны погибать. Только вот почему? Она не могла вспомнить, какой у нее к ним счет. Да никакого. У нее не было знакомых Луганских, а это странное торжество в ней – это просто реакция на страх за Татьяну. Татьяна – дочь, Луганские ей никто. И вот на этом месте что-то сбоило и не давало покоя.
Вера Николаевна встала. Голова кружилась, коленки дрожали, а тут так некстати телефонный звонок. Аппарат есть у изголовья дивана, но он молчащий, звонит тот, что на кухне. Она берет трубку, ей кажется, что сейчас ей все разъяснят. Иначе в звонке нет смысла.
– Верочка, родная, как ты?
– Кто это? – спрашивает она.
– Это я. Андре.
– Вы ошиблись номером, – отвечает она. У нее нет знакомых Андре. Бездарное имя. Он что, иностранец? Она кладет трубку. Откуда ей знать, что в учительском туалете плачет сейчас мужчина, который вдруг понял, что без этой пожилой дамы нет смысла жизни, раз – и нет, что с той августовской поры он уже не представлял жизни без нее, что не было ничего лучше их свиданий в «окно», что он готов отдать все за возвращение их встреч, а сейчас он пойдет и кинется ей в ноги.
Вера Николаевна добрела до кухни. Села и положила на стол руки. Пальцы слегка дрожали. Это не имело значения. Был взрыв, но ее дочь не пострадала. Это главное. Что еще? Погибли Луганские, отец и дочь. Это хорошо. Но разве это может быть хорошо? Может! Это правильно. Но с какой стати? Кто они ей? Никто. Она их не знает. Откуда же в ней глубинное, из печенок, торжество?
Открылась дверь и вошел муж. Не поворачивая головы, она знала – он. Еще когда только заскрипел ключ в замке. Седой старик вошел в кухню и сказал: «Татьяна сказала, что ты не в адеквате».
Какое странное, чужое слово. И муж странный. Когда он успел стать таким стариком? Вот он сел напротив, взяв ее руки в свои, смотрит в глаза. Кто-то ей уже смотрел сегодня в глаза... Что за гэбистская манера у людей – смотреть в зрачки?
– Таня была там, – говорит она, но не узнает своего голоса. – Погибли Луганские.
– Кто такие?
– Ты не знаешь, кто такие Луганские? – кричит она.
– А ты знаешь?
– Я? – Она замолкает. Маленькое ликование, без величины и веса, лижет ее изнутри. – Я? Я знаю.
– Ну и кто они?
– Те, которых надо было убить!
– Но там была девочка! Как можно убить девочку?
Легко и беззвучно она сваливается со стула на пол и лежит боком, жалко и беззащитно. Он не знает, что делать. Он брызгает на нее водой. Она открывает глаза, и он волочит ее в комнату, как куль.
Уже лежа на диване, она просит крепкого чаю.
– Надо вызвать неотложку, – говорит он.
– Не вздумай, – отвечает она своим привычным голосом. – Просто кружнулась голова.
Ей действительно лучше. В голове прояснилось. Седой старый муж правилен. Все на своих местах. Таня жива-здорова.
– Там порезана буженина. Тебе ее дать? – спрашивает он из кухни.
– Дать! – отвечает она.
Она не знает, что муж не понимает, когда это она успела купить буженину, если утром к чаю не было ничего, кроме закаменевшего костромского сыра. Значит, выходила еще до всего. Она легкая на ногу, не то что он.
Они пьют чай вместе в комнате, расположив все на табуретке.
– Я тут не понял. О каких Луганских ты меня спрашивала?
– Ни о каких. Забудь. Это моя история. Сама разберусь.
Значит, все правда. Была у него грешная мысль, что у жены кто-то есть или был, что десять лет разницы между ними – это не хвост собачий, а сексуальным гигантом он и смолоду не был, а она до сих пор как натянутая струночка, только пальчиком тронь – зазвенит. Но если не знаешь, то лучше и не знать. А сорок с хвостом лет вместе на дорогу не выкинешь, это не просто срок, почти вышка. Или совсем другое – когда двое прорастают друг в друга, попробуй раздели, где кто. Может, был у нее какой-то Луганский, женщины – существа мстительные.
Высокие и дальние мысли кружили голову старому мужу, и под них хорошо шла буженина. Но ни с какой стороны наличие свежей буженины уже не беспокоило мудрого старика. Не все ли равно, откуда она взялась? Хорошо, что она есть.
Татьяна сделала подписи под снимки. Опять ее задержало лицо Максима Скворцова, как она теперь знает, физика-бизнесмена, дочь которого теперь, скорее всего, станет первой красавицей. Портрет девочки был тоже. Заплаканная, перепуганная мордаха. Никакой красоты – одни нюни. Лицо же отца... Татьяна вдруг подумала: вот позови такой даже не в даль светлую, а за поворот, на склон оврага, – пошла бы не глядя. Но тут же себя окоротила: «Это я так думаю, потому что знаю – не позовет. Я в мыслях храбрая, в делах совсем нет». Как любил повторять преподаватель зарубежной литературы – отнюдь. Его так и звали – Человек-отнюдь. Периферийные ребята спрямили слово для удобства собственного языка и звали его Отнюдя. Глупое слово, но прижилось и даже передалось вослед идущим. «А у нас лекции читает Отнюдя».