– Благодарю за уточнение, Алис. – Видаль улыбнулся. – Но мы все взрослые люди и отлично понимаем, что такое суд, на котором выдвинуто обвинение против миллионера, бывшего владельца нескольких газет, владельца театра и прочая, и прочая.
– Еще он сам писал пьесы, а в начале своей карьеры был таким же журналистом, как вы, Пьер, – ввернула мадемуазель Алис, поудобнее устраиваясь за столом. – Положительно, разносторонний человек.
И что-то было в ее тоне такое, отчего мсье Гренье заключил: старой даме палец в рот не клади. Наверняка она и ее патрон стоят друг друга.
– Теперь, когда его больше нет, мы наконец-то сможем написать правду, – добавил Видаль. – И сразу же скажу вам, мсье: я не верю в слепых и глухих свидетелей. Наверняка ваш сын многое видел и многое слышал, а раз так, хоть с кем-нибудь он должен был это обсудить. А то, что он сказал на суде, мы оставим за скобками.
«Верно, – вспомнил старик, – «оставим за скобками» – один из любимых оборотов репортера Видаля».
– Так что вам рассказал ваш сын? – спросила мадемуазель Алис, приготовившись записывать.
Гренье откинулся на спинку стула. Улыбнулся. Помолчал.
– Видите ли, – заговорил он наконец, – на самом деле мой сын не был ни в чем уверен.
Глава 2 Лето 1911-го
– Тогда стояла страшная жара, столбик термометра доходил до 40 градусов в тени. А за год до того, в 1910-м, в небе одна за другой появились две кометы, наводя страх на людей. Все толковали о близком конце света, и, словно чтобы оправдать самые мрачные ожидания, несчастья следовали за несчастьями. Вы, наверное, помните, как затонул «Плювиоз»[3], а также ужасное наводнение, которое случилось в Париже. Сена вышла из берегов, на стенах некоторых домов до сих пор можно видеть отметки, как высоко поднялась вода… Смотришь на них сегодня, и даже не верится.
Мадемуазель Алис подняла голову и бросила взгляд на патрона. Все в порядке, успокоил ее ответным взглядом Видаль. Мол, сейчас рассказчик настраивается на воспоминания, пробует то время на вкус, как вино в своем бокале, но рано или поздно он все им поведает, ни к чему его торопить.
Гренье смотрел куда-то перед собой рассеянным взором, покачивая в пальцах бокал с вином.
– В молодости я был рыбаком, – продолжал он. – Знаете, в жизни ведь так: или вы человек земли, или вы человек воды. Я был человеком воды. Я вообще не понимал, что такое морская болезнь, самый сильный шторм был мне нипочем. Но мои дети другие – от земли. Кроме Филиппа, который тоже любил воду. Он плавал на разных кораблях, какое-то время провел на барже, возил лес. Но это ему надоело. У него были хорошие рекомендации, и так он попал на «Любимую». В общем и целом работы там было немного. Хозяин, мсье Рейнольдс (как истинный француз, Гренье сделал ударение исключительно на последнем слоге), нечасто появлялся на борту, но любил, чтобы яхта была надраена и готова к его услугам в любое время. Обычно он плавал по Рейну или по Маасу. Так вот летом 1911-го он решил бежать от жары на Рейн.
– С этого момента, – вклинился журналист, – я прошу вас рассказывать как можно подробнее, ничего не упуская. – Видаль допил бокал. – Итак?
– Путешествие началось в первых числах июля. Сначала они плыли по французским рекам, пересекли Бельгию и Голландию и затем стали подниматься по Рейну. Судно немного задержалось в Амстердаме, потом, уже в Германии, застряло в Эммерихе из-за таможни. Конечным пунктом должен был стать Франкфурт, но из-за того, что произошло, до него не добрались.
– А сама яхта, какое впечатление она произвела на вашего сына? – допытывался журналист. – Что он о ней рассказывал?
Гренье усмехнулся:
– По его словам, яхта была пижонская, если вы понимаете, что я имею в виду.
– Вы не могли бы пояснить? – попросила спутница журналиста.
– Пижонство, мадемуазель, оно и есть пижонство, – пожал плечами старик. – Видели бы вы, какие там были зеркала, какая мебель, какие ковры! Никаких гамаков, только кровати, и настоящие окна вместо обычных иллюминаторов. Я говорю, конечно, о каютах господ, экипажу-то как раз было негде повернуться.
– Скажите, мсье Гренье, сколько ваш сын прослужил на «Любимой»? – спросила мадемуазель Алис, которая быстро-быстро писала в своем блокноте.
Старик немного подумал, затем ответил:
– Его взяли в феврале, а в ноябре, уже после гибели жены, Рейнольдс избавился от яхты. Новый хозяин решил набрать другую команду, и вскоре мой сын ушел. Получается меньше года.
– Хм, несколько месяцев, – отметил журналист. – Все же вполне достаточно, чтобы хорошо узнать своих хозяев, не так ли?
Гренье покосился на него с иронией.
– Мсье, команда – это команда, а хозяева – это хозяева. Капитан Обри, конечно, был с Рейнольдсом на короткой ноге, но остальные себе такого позволить не могли.
– Мы хотим сказать, что яхта «Любимая» была не так уж велика, – пояснила помощница Видаля. – Наверняка матросам было хорошо известно все, что происходило в семье Рейнольдс и их друзей. Утаить что-то в столь небольшом пространстве практически невозможно, верно?
– Ну, сумели же утаить убийство, в конце концов, – возразил старик.
Журналист резко распрямился, едва не опрокинув бокал.
– Ага! Стало быть, ваш сын все-таки считал, что имело место убийство?
– Я же говорю вам – он не был ни в чем уверен, – терпеливо повторил Гренье. – Но все решили, что произошло именно убийство, только вот доказать никто ничего не смог.
– Давайте на время забудем досужие домыслы, – предложила мадемуазель Алис, переворачивая страницу в своем блокноте. – На что обратил внимание ваш сын? Что он видел, что запомнил, что показалось ему подозрительным?
Гренье хмуро посмотрел на нее:
– Знаете, Филипп говорил, что у него не было не то что подозрения, но даже тени предчувствия, что все так скверно закончится. Хозяева и гости много веселились. В салоне постоянно играло пианино, за столом подавали дорогое вино – словом, все наслаждались жизнью, пока яхта плыла по голландским водам. 24 июля «Любимая» прибыла в немецкий Эммерих, где должна была пройти таможню. По словам Филиппа, таможенники обшарили всю яхту, считая, сколько бутылок вина, шампанского и прочего на борту. Все это сильно рассердило хозяина и особенно – хозяйку. Было жарко, порт в Эммерихе никакой, сойти на берег нельзя… Когда наконец отделались от таможенников, все стали радоваться, как дети. Филипп говорил, что хозяйка с друзьями устроили целое представление, изображая недавний визит немцев, так что все животы надрывали со смеху. Правда, жара не спадала, все требовали напитков, и дворецкий Фонтане с ног сбивался, разнося шампанское. Яхта была небольшой, и, кроме него, прислуги больше не имелось. Правда, иногда ему помогал один из матросов.
– Там еще была горничная, – вставила мадемуазель Алис, перелистывая блокнот. – По имени… ну да, Жюли Прео.
– Так она все время задирала нос, – пожал плечами старик. – Ничего путного от нее нельзя было добиться. Она когда-то училась с хозяйкой в консерватории[4], и та была очень к ней расположена. Какую горничную хозяева станут сажать с собой за стол?
– А капитан Обри тоже сидел за столом с хозяевами? – спросил Видаль.
– Конечно.
– На суде он дал недвусмысленные показания в пользу Рейнольдса. Ваш сын говорил что-нибудь об этом? Капитан вообще дружил с хозяином?
– Вы, наверное, удивитесь, – с расстановкой промолвил старик, – но у Филиппа, да и у других матросов, сложилось впечатление, что капитан скорее терпел общество хозяев и их гостей. Да, он всегда был любезен, всегда улыбался, но… Когда они веселились, он норовил под любым предлогом сбежать. То, говорил, яхта может сесть на мель, то надо отдать какие-то приказания, то еще что-то…
Журналист и его помощница обменялись многозначительным взглядом.
– А каким вообще хозяином был Рейнольдс? – спросила мадемуазель Алис. – Как к нему относились люди, хотя бы те же матросы?
– Я знаю, что в Париже у него была скверная репутация, – ответил старик. – Он являлся совершенно безжалостным человеком, настоящим дельцом, и легко уничтожал конкурентов. Но Филипп говорил, что на яхте он видел самого обычного мужчину. И с матросами хозяин был вполне вежлив, и с дворецким, и с горничной. Правда…
– Что? – насторожился Видаль, от которого не укрылось, что Гренье на мгновение замялся.
– За день до гибели жены Рейнольдс поссорился с актрисой, которая была среди его гостей. Забыл, как ее звали.
– Ева Ларжильер, – пробормотала мадемуазель Алис, даже не заглядывая в блокнот.
– Да, да, точно. Утром 24 июля она даже не вышла к завтраку, но потом все же появилась.
– Из-за чего была ссора? – осведомился Видаль.
– Филипп не знал. Один из матросов сказал ему, что сначала мадемуазель Ларжильер поссорилась с хозяйкой. Рейнольдс узнал об этом и попросил гостью оставить его жену в покое.