Но это не имело для Шоны никакого значения. Подумаешь!
Годы лишь отшлифовали красоту Шоны, сделали ее еще более привлекательной. Черный траурный наряд оттенял кожу цвета слоновой кости и розовые губы, сочные, манящие. Ее глаза были бархатисто-серыми, и темное кольцо вокруг радужки только подчеркивало их дымчатый цвет. Он как-то сказал, что влюбленный мужчина может утонуть в ее глазах, они словно взывают об этом. Шона лишь рассмеялась и повела плечами. Тогда он притянул ее к себе и поцеловал. Он до сих пор ощущал вкус ее облачно-мягких губ. У нее был слегка курносый носик, очень аристократический, как он шутливо заявил одним дождливым днем.
– И это очень тебе идет.
– А во мне есть еще что-то аристократическое? – осведомилась Шона.
Он расправил одеяло и оглядел ее пышную грудь, порозовевшую от недавней любовной игры.
– У тебя очень благородная грудь, – ответил он. – Очень аристократическая. Ты только посмотри, как затвердели соски, они прямо-таки требуют моего внимания.
Помнит ли она?
Разве могла она забыть?
Хелен что-то сказала ему, обернувшись через плечо. Гордон не подал вида, что не расслышал ее, что пребывает за много миль, за много лет отсюда. Он улыбнулся и спросил:
– Вы давно знакомы с графиней?
– Граф приходился мне троюродным братом, – ответила она. – Когда мой отец умер, граф взял меня к себе и сделал компаньонкой графини.
У него в голове не укладывалось, что девушке, которую он некогда знал, требовалась компаньонка, но ведь когда-то он точно так же не представлял ее замужем за графом Мортоном. Этот образ он много лет гнал от себя. Ему захотелось расспросить, какой стала Шона. Неужели скандальной особой, которая постоянно предается занятиям из разряда тех, что ему только что пришлось наблюдать? Он сдержался и задал вопрос о Фергусе:
– Ему нездоровится?
Хелен кивнула:
– Он до сих пор очень худ. Так и не оправился от своих ранений.
Чудо, что Фергусу не ампутировали левую ногу после Лакхнау. Гордона пронзило чувство вины. Он полгода, с момента их возвращения из Индии, не навещал Фергуса.
Следуя за Хелен, он спустился по лестнице в сад. Трава пружинила под ногами. Высокая живая изгородь, окружавшая узкий прямоугольный двор, отбрасывала густую тень. Яркий солнечный свет заливал центр газона, и на этом пятачке стояло кресло. В нем сидел, откинув голову назад и подставив лицо солнцу, человек.
Гордон никогда не считал себя трусом, однако в эту минуту ему захотелось развернуться и уйти. Тот, кто сидел в кресле, казался слишком худым и немощным, чтобы быть другом его детства, самым лучшим другом. Они вместе росли, поверяя друг другу тайны и мечты, играли среди скал и валунов Бан-Ломонда. Возмужав, они делили невзгоды, что выпадают на долю солдат на войне. Даже перед лицом смерти они поддерживали друг друга.
– Ты, значит, греешься тут на солнышке, как кот, – сказал он прежде, чем Хелен успела открыть рот.
Фергус обернулся, и Гордона передернуло. На узком лице ввалились щеки, озорная улыбка, не сходившая с губ Фергуса даже в самые опасные моменты, бесследно исчезла. Лицо его друга приобрело землистый оттенок и несло на себе печать страдания.
– Выходит, стоит человеку получить Крест Виктории, как он уже мнит, что ему больше ни дня не придется работать?
Фергус вознамерился встать, но Гордон уже заметил костыль, прислоненный к креслу с другой стороны. Он подошел к Фергусу и положил руку ему на плечо:
– Не надо, сиди.
– Боже правый, ты до сих пор ведешь себя как мой командир, – ответил Фергус, не без усилия улыбаясь.
Гордон присел на корточки рядом с креслом.
– Несладко тебе пришлось.
Фергус улыбнулся уже более естественно:
– Ты явно наслушался рассказов Шоны.
Гордон покачал головой.
Фергус рассмеялся:
– Что, неужели она с тобой не разговаривает? Или до сих пор занята с лакеями?
– Тебе известно, что она заставила их снять рубашки?
– Да, я сам делал пометки об их достоинствах. – В улыбке Фергуса появилось что-то мальчишеское, напоминавшее о прошлом. – Сестра заслужила немного веселья. – Его улыбка померкла. – Это ей несладко пришлось, Гордон.
Он отбросил эту мысль, чтобы обдумать позже. В этот момент Гордона больше заботил Фергус, нежели его сестра.
Ложь.
– Я приехал узнать, как у тебя дела. Я только что вернулся.
– Стало быть, лондонские девицы чахнут с тоски по тебе.
– Лишь некоторые.
– Ты, черт возьми, стал национальным героем.
У Гордона потеплело на душе.
– Ну, это вряд ли.
– Ты ж теперь баронет.
Фергус улыбнулся шире.
– А другие что? – спросил он, чтобы сменить тему, и стал перечислять имена людей, служивших под его командованием сначала под Севастополем, потом в Лакхнау; людей, за которых он до сих пор чувствовал ответственность. Бойцы Девяносто третьего полка хайлендеров, сатерлендские горцы, парни, каких не сыскать.
– Макферсон умер от ран, Дубоннер тоже. Маршал совсем плох, как я слышал. А другие все живы-здоровы.
– Надо было мне вернуться раньше.
– Когда военное министерство отдает приказ, Гордон, то ему не откажешь просто так, даже ты. Особенно если генерал настаивает на том же. Я понимаю, в Лондоне тебе было тошно – конечно, если тамошние девицы не искали твоего внимания, – добавил Фергус.
– Таких было немного, – повторил он.
Хелен где-то раздобыла стул и теперь тащила его через газон. Гордон подошел к ней, забрал стул и поблагодарил улыбкой.
– Он умер, – объявил Гордон, поставив стул напротив Фергуса и усевшись.
Всего два слова, сказанные на удивление равнодушно. Ни горя, ни злости, ни даже облегчения не слышалось в них.
– Правда? А я-то думал, старик собирался жить вечно, – сказал Фергус, глядя вдаль.
– Уверен, он всерьез это планировал, – сухо отозвался Гордон.
– Как это случилось?
– Во сне. Ему, наверное, это ох как не понравилось. Он испустил дух не в припадке бешенства, не в кураже бесчинства. Просто однажды утром не проснулся, и все.
Они обменялись взглядами: они ничего не забыли. Сколько раз он сбегал от отца в Гэрлох? Сколько раз они с Фергусом предавались мальчишеским забавам и старались не думать о том, что Гордона дома непременно накажут? Генерал-лейтенант Йен Макдермонд проявлял свое неудовольствие любыми доступными способами, будь то крики, хлыст или палка.
– Стоит ли мне принести свои соболезнования? – осведомился Фергус.
– Разве что сатане, – улыбнулся Гордон. – Представляешь, как генерал будет командовать Вельзевулу: «Налево кру-угом!» Он в аду камня на камне не оставит.
Помолчали.
– Ты поэтому вернулся домой?
– Потому что генерал больше не властен распоряжаться моей жизнью? Нет, я начал задумываться о том, чтобы уйти в отставку, когда он еще был жив. Кто знает? Может, его смерть послужила последним аргументом. Я решил взяться за фабрику.
Фергус изогнул брови:
– Выходит, ты решил покинуть армию насовсем?
Гордон кивнул.
– Для чего? Чтобы производить порох?
– Пока да. Но у меня есть и другая идея, я давно ее вынашиваю.
Откуда ни возьмись явилась Хелен с подносом в руках:
– Сэр Гордон, я принесла вам глоточек виски, а вам, Фергус, чаю.
– А почему это ему виски, а мне чай? – возмутился Фергус.
Хелен только пощелкала языком, но ничего не сказала.
Гордон взял у нее чашку и стакан. Поблагодарил, и как только Хелен скрылась в доме, отдал стакан Фергусу. Тот залпом опрокинул в себя виски – а Гордону осталась полная чашка травяного чаю. Завар пах цветами – или попросту сеном – и был таким слабым, что сквозь него легко просматривалось дно чашки.
– Что это такое? – спросил он, осторожно пробуя напиток на вкус.
– Что-то для улучшения моего кроветворения, я полагаю. Никогда не знаешь, что Шона или Хелен положили в свое варево на этот раз. Они круглые сутки только и делают, что хлопают крыльями вокруг меня. – Он покосился на дом. – Признаться, я удивлен, что никто не явился, чтобы спасти меня и уложить на дневной сон. Полагаю, за это мне стоит поблагодарить тебя.
Гордону сейчас до ужаса не хотелось говорить о Шоне.
– Так насчет твоего титула… – начал Фергус.
– Отец постарался для этого гораздо больше меня, – перебил его Гордон.
Фергус покосился на него:
– А я-то слышал другую версию. Повторяю, ты, черт возьми, национальный герой. Достояние английского народа.
Гордон пожал плечами.
– Ты стал скромнее, – заметил Фергус. – Как это на тебя не похоже.
Гордон улыбнулся, внезапно обрадовавшись, что пришел. Никто другой не посмеивался над ним, как Фергус. Возможно, ему этого и не хватало.
Фергус поставил стакан на подлокотник кресла. Его рука задрожала от усилия – наглядное подтверждение того, насколько он ослабел.