Словно потерпевший кораблекрушение стоит на вдающемся в море выступе, на высокой скале и смотрит в даль, где может скользить по волнам надежда на спасение. Маленькая фигурка. Но узник знает, что это башня. Высокая башня. Ему нужно туда.
Он закрывает глаза. Веки его трепещут.
Мысленно он приближает башню. Она надвигается на него и закрывает солнце. Она уходит в небо, раздвигает облака головой.
Ему нужно туда. Очень нужно.
Он сгибает долгий и узловатый свой костяк, стягивая штаны, чтобы изорвать их на полоски, и от его спины начинает отслаиваться какая-то тонкая складчатая пленка. Кажется, что она лопается, как сгоревшая на солнце кожа, но нет… Складочки расправляются и…
Над плечами этого странного узника раскрываются две пары узких почти прозрачных, радужных крыльев. Как у жука. Или как у огромной стрекозы.
И теперь оказывается, что этот заключенный не так сутул, как могло показаться, и еще более худ. Но точность и красота линий его тела поражают совершенством. И тонкие пленки крыльев придают ему величие. Даже в сумеречной камере они затаенно и многообещающе переливаются узорами неуловимых оттенков. Вечные бриллианты – ничто по сравнению с этим хрупким творением природы.
Теперь, когда сложенные частыми складками крылья не покрывают его спину толстой пленкой, он выглядит стройным и почти прозрачным. И где-то можно посочувствовать тем, кто заточил это существо в башню. Он смертельно опасен для рожденных ползать.
Крылья огромны и раскрылись еще не вполне. Просто не хватило им в этой келье места.
Но это уже не важно. У него еще и хвост…
Хвост растет из полагающегося ему места и напоминает морщинистую кишку, висящую до пола. Кончик хвоста загибается кверху и нервно подрагивает. Будто хвост тигра, когда тот находится в смятении и раздумывает, как ему поступить: озвереть и наброситься или же гордо удалиться.
Заключенный замка Намхас начинает рвать свои арестантские штаны на полоски. Его веревка станет чуточку длиннее.
Тишина царит над миром. Огромный и мрачный замок на острове будто вымер. Ни огонька, ни звука. Он словно впал в транс вместе со всеми своими обитателями, вольными и невольными.
И только один из них занят бесшумной и неторопливой работой.
Он жил здесь долго.
Тюрьма стала ему домом.
Он мысленно повторял, как заклинание: «Предают чаще всего тех, кто сам склонен к предательству… Тот, кто не любит себя, не может быть любим… Тот, кто хоть раз предал, тот предаст еще… Тот, кто предал себя, тот предаст кого угодно… Обман – предательство… Самообман – предательство себя…»
У берега топкое, скользкое дно.
Тряский, зыбкий ил.
Он затягивает. Не дает опоры. Нет даже иллюзии опоры.
Здесь не глубоко, но изваляешься в грязи по колено, проваливаясь в ил, оскальзываясь и падая, с головой ныряя в вонючую воду.
Чем дальше от берега, чем глубже, тем тяжелее. И чем больше барахтаешься, тем больше затягивает.
Чуть легче будет потом, когда полоса ила кончится.
Там дно твердеет, и ты встанешь по горло в противной горько-соленой воде, если дошел до этого места. Если дошел, то чувствуешь облегчение.
Стоишь и вдыхаешь смрад грязной воды. Тут и там трясется на мелкой волне мусор. Чего тут только нет…
Но ты-то дышишь, и кажется, что самое страшное позади.
Однако это только кажется.
Плыть еще нельзя. Впереди широкая полоса водорослей. Им не видно конца. Они вяжут по рукам и ногам каждого, кто забредает в заросли водной растительности, цепкой как рыбацкие сети.
Но идти нужно.
Нужно продираться сквозь водоросли. То плыть, то брести, то выпутываться из цепких объятий.
Спасение только в лодке, которую ты толкаешь перед собой. Она кажется лишней обузой. Но она – твоя единственная надежда. И ты толкаешь ее к чистой воде.