Иконописец только вздохнул. Он, конечно, прекрасно осознавал всю "теплоту" отношений, возникшую между представителем церкви и им самим. Однако кроме досады ничего не ощущал. Ну и что, что поп щеки дует и рубит деньги за все: причастие, крещение, отпевание и прочие церемонии? Он от этого ближе к Богу становится? Поэтому лив никакого трепета к слуге Господа не чувствовал. Вот только не хотелось "лаяться", как это принято у слэйвинов. И спорить не хотелось. Спор не рождает истину, как какой-то умник пытался представить. Спор рождает склоку.
— Гуще мажь, сын мой, — не дождавшись ответа, проговорил поп.
— Не отец ты мне, не приказывай, — еле слышным голосом произнес лив.
Однако его все услышали. Даже те подмастерья из людиков, что наносили фон где-то в углу. Народ стал переглядываться.
— Спокойно, спокойно, дети мои, — зычным, хорошо поставленным голосом провозгласил поп. Даже эхо отразилось о купола и разбилось где-то о строительные леса. — Нарекаю сего раба Гущиным.
— Я не раб, — твердо ответил лив и сжал на долю мига кулаки. Так же быстро успокоившись, он добавил. — Я не Гущин.
— Готов исповедаться?
— Не очень, — сказал иконописец и принялся чистить кисти.
Попу было вообще-то все равно, решится на исповедь строптивый художник или нет. У входа в храм паслись трое стражников, практически безоружных, если не считать топоров и ножей-скрамасаксов у каждого. Надо было всего лишь выманить лива на улицу и в присутствии хмурых стражников потребовать, чтоб тот шел на все четыре стороны подобру-поздорову.
— Э, — проговорил поп. — Исповедь — святое таинство. Первый человек, попавший в рай, был разбойником. Распятый на кресте, он исповедался Иисусу Христу, за что и был вознагражден последующим вечным блаженством.
— Врешь, — отложил кисть лив. — А как быть с Илией-пророком, взятым живым на небо? Сдается мне, в рае пребывает. Да не он один.
— Уймись, — быстро ответил священник. — Гордыня твоя лишь усугубляет бесовские мысли. Прошу тебя выйти из храма.
— Эх, поп, — вздохнул иконописец. — Не ты меня сюда позвал, не тебе и просить меня выйти. Кто ты такой вообще?
— Я — слуга Божий, — торжественно произнес тот, размашисто перекрестился и снова вцепился в свой крест.
Лив проследил за движением руки, отметив про себя, что пальцы он слагал, словно щепотку соли держал.
— Тебе не нравится моя работа? — спросил иконописец, скорее риторически. — Позови батюшку-настоятеля, пусть он меня отошлет.
— Ты отступаешь от святых канонов, у тебя все святые — как люди. Но это же не так! Они — благочестивые святые. Вы же — всего лишь грешники. Перед ними надо трепетать, страшиться неминуемой кары и повиноваться слугам Господа. Люди должны просить нас молиться за них, доносить до Господа их покаяния.
— За это никаких денег не жалко, — вставил лив.
Не уловив сарказма, поп истово закивал головой:
— Никаких денег!
— Выходит, я должен страшиться каждой иконы и просить ее пощадить меня, грешного, — тряхнул головой иконописец. — Мне всегда казалось иначе: смотришь на изображение и радуешься. А мысли приходят: этот простой человек достиг святости поступками своими и делами, любовью к ближним. Пусть же он и меня направит, пусть он и мне поможет, пусть он меня избавит от искушения и козней злых людей. И не страх тут, а любовь. Сколько не плати денег, а ее не купишь. Да и страх не поможет.
— Что ты тут хулу наводишь! — начал, было, поп, но лив его прервал:
— То, как ты поклоняешься иконам, напоминает мне сказание про золотого тельца. За это Господь Бог наш Саваоф покарал людей. Разменная монета богов — это Вера. Ее тоже не купить ни за какие богатства. Ты со мной не согласен, поп?
И снова, не дав служителю, который успел только набрать полную грудь воздуха для своей гневной проповеди, заговорил. Точнее — спросил.
— Скажи мне, поп, имеешь ли ты право носить свой сан, заботиться о душах людских?
На сей раз ответить сразу не получалось, потому что вопрос не был до конца понятен служителю церкви. Как это — имеешь право? С детства при отце-священнике, обучение грамоте, Святому писанию, освящение чуть ли не самим Папой. Чего еще надо?
Иконописец терпеливо ждал ответа.
— Да, имею, — твердо произнес поп, на скулах заиграл румянец. — Я обучен этому.
— Я не об этом, — прямо глядя собеседнику в глаза, покачал головой лив. — Принадлежишь ли ты к колену Левия? Левит ли ты?
— Какое это имеет значение? — удивился поп.
— Значит — нет. Съездил к главному Бате-хану, получил право быть священником, но с душой-то что?
— Разве остальные слуги Господа — все левиты? — спросил поп и осекся. Словно пытался оправдаться, а этого он позволить себе никак не мог. В конце концов, он ближе к Богу, чем этот наглый иконописец.
— Хорошо, я уйду, — внезапно проговорил тот. — Но прежде я хочу показать тебе, что иконы — не более чем картинки, если в них не вкладывать душу. Я тут написал одну. Сюда, по заказу, так сказать. Мне она не по нраву, даже переписывать не хочу. И с собой забирать не буду.
С этими словами лив подхватил прислоненный к стене чей-то плотницкий топор и, стремительно сделав несколько шагов к дожидающимся быть установленными иконам, не глядя, коротко взмахнул инструментом и разрубил одну доску с изображением напополам.
На звук обернулись все, кто был внутри храма, и обомлели. Включая и самого иконописца.
— Боже мой, — прошептал он, побледнев, как полотно. — Перепутал.
На попа было жалко смотреть. Он опустился перед разрубленной иконой на колени. Лицо исказила гримаса не то боли, не то ужаса. Он схватился за две половинки и крепко прижал их друг к другу, будто надеясь, что они волшебным образом срастутся вновь.
— Шесть, — проговорил лив. Это он, удрученный, невольно посчитал пальцы на руке разрубленного им святого.
Как великую драгоценность эту икону привезли откуда-то из Византии, попы Обновленной веры вокруг нее разве что хороводы не водили. Но на местных жителей, удостоенных чести лицезреть эту живопись, изображение производило удручающее впечатление. Было оно мрачным, черным и пугающим. Святой выглядел несколько кривобоким, плешивая голова, обрамленная пухом всклокоченных волос, почему-то казалась собственностью сумасшедшего. Скорее всего, из-за угрюмого взгляда косых глаз. Они напоминали, что есть где-то собаки, страдающие бешенством. Да еще и шесть пальцев на руке. Это уже ни в какие рамки не вписывалось.
Иконописец помнил, что при крещении ребенка обязательно осматривали на предмет отсутствия у того хвоста, шести пальцев и прочих изъянов. Соответственно и место подобным на церковных службах отводилось на задворках. А тут человек стал не просто служителем Господа, но и сделался со временем святым. Вот ведь какая коллизия!
Тем не менее, лив вовсе не собирался калечить чужую реликвию, старую, как культ Митры и такую же непонятную. Просто на этом месте раньше стояла его икона. Она была светлая и торжественная, но какая-то безжизненная. Он ее писал, отвлекаясь на всякую чепуху. Закончил — и вздохнул с облегчением.
Но душа к работе не лежала. "Пустая", — шептал он, созерцая. "Халтура", — вздыхал, отводя глаза. И теперь, собираясь покинуть этот храм навсегда, во всяком случае, как работник, иконописец решил уничтожить свою икону, чтоб стыд не мучил. Но какая-то падла, какой-то нехороший человек, поменял местами доски.
И что теперь? Попика, того и гляди, кондратий хватит. Склеить-то, конечно, можно, но сколько же отступных этим, подверженным греху симонии святошам, заплатить придется?
Иконописец медленно-медленно бочком двинулся на выход. Подальше от греха.
Меж тем внутри храма появился и начал разрастаться ропот — это все работники осознали, что за кощунство произошло. Немногие уважали молодого ретивого попа, но в разрубленной иконе все видели что-то зловещее.
Лив вышел на улицу, поправил сумку с кистями и собрался, было, двинуться прочь, но тут же остановился, как парализованный. Немудрено, если в него железной хваткой вцепились две с половиной пары рук.
Трое стражников не страдали рассеянностью. Едва только из приоткрытой двери церкви раздался дикий вопль молодого попа: "Держи его!", как они безо всяких раздумий схватили ближайшего человека. Им и оказался пытающийся осторожно ретироваться иконописец.
Среди стражников не было одноруких инвалидов, просто один из них, коротая время, делал правой рукой некие действия, которые можно было бы назвать "массаж ноздри". Он немного сплоховал, высвобождая свою конечность, поэтому все удобные для задержания места были разобраны коллегами. Те-то схватились за локти и запястья, а этому достался ворот рубахи лива. Все замерли, как по команде, и стали ждать прихода попа.
Тот, дрожащий от гнева и ярости, все никак не мог справиться с располовиненной иконой: под мышку пихать половинки как-то несерьезно, положить их на пол — глаза шестипалого святого старца окончательно утратили связь между собой и, являя собой ужасное зрелище, пялились в разные стороны. Наконец, он решился и запихнул одну часть реликвии в карман, другую понес перед собой на вытянутых руках, будто боясь запачкаться. Мастеровые и подмастерья в испуге отшатнулись: уж больно грозным сделалась половина византийского "небожителя".