Партизан опустил пистолет.
- Давайте попробуем бордоское, - нарушил повисшую паузу Капитан. Немного кислит, но в тот год было мало солнца.
- А что вы так разошлись, если не секрет? - спросил штабс-капитан, подставляя стакан.
- Революцию решили делать, - просто ответил Шут.
- У нас? - дрогнул голосом штабс-капитан .
- Нет. Мировую. Разве нельзя? - Шут по-детски улыбнулся.
- Кх-м. - пошевелил усами штабс-капитан. - Статьи такой у нас, вроде бы, нет. А раз нет статьи, то получается - и судить нельзя. - Он посмотрел на серьезно насупившегося Капитана, все еще держащего бутылку в руке, потом на невинно улыбающегося Шута. - Ах вы, бестии! Ну повод нашли, даже не подкопаешься. - Он мелко затрясся от смеха, пластины кирасы опять мерзко заскрипели. - Ну даете, мужики!
Шут засмеялся первым, это была его первая за день шутка. Первая и сразу же удачная. Такого уже давно не случалось. Потом медленно, как набирающий обороты пароход, подключился Капитан. У него отлегло с души, до вечера власти не будут обкладывать побором, а Партизан лезть со своими революционными идеями.
Когда от их смеха стали тоненько позвякивать подвески на люстре, у окна грохнул выстрел. Партизан покачнулся, захрипел и грудью упал на подоконник.
Два капитана
Весь день Капитан таскал ящики. Лишь на закате удалось разогнуть обоженную солнцем спину. Последний ящик по давней традиции грохнули о трап, чтобы следы тех, кто остается не смешались со следами тех, кто утром последний раз взойдет на борт каравеллы.
Капитан, прищурясь, смотрел, как джин из разбитых бутылок просачивался сквозь белые от соли доски и витой струйкой падал в заранее подставленное ведро. Солнце дробилось на изумрудных осколках, ноздри щекотал запах можжевельника, морской травы и разогретых за день вантов. На душе было скверно. Слишком близко покачивала бортом каравелла, протяни руку - и обожжешь ладонь о ее крутой бок, горячий, как бедро мулатки.
Содержимое ведра сцедили через линялую тельняшку, чтобы не порезать нутро осколками, тельняшку отжали до последней капли, честно выложили из карманов все, чем успели поживиться во время погрузки, и расселись на поставленных на попа ящиках. Зачерпнули кружкой из ведра и пустили ее по кругу.
Капитан ждал своей очереди, терзая пальцами мятый апельсин.
Первый тягучий глоток обжег горло и лавой хлынул внутрь. Капитан ждал, закрыв глаза. Не помогло. Угли, тлевшие по сердцем, соприкоснувшись со спиртом, вспыхнули синим огнем. Капитан застонал и открыл глаза. Обычный портовый сброд, даже бить некого. Они не считали его своим. Как и те, свесившиеся с борта каравеллы. Капитан раздавил в кулаке апельсин, жадно высосал горький сок и встал. Сброд молчал, поглядывая то на него, то на ведро с джином. Как стая шакалов, готовая сцепиться с медведем за падаль.
Капитан красиво, как Френсис Дрейк королеве, отдал честь, широкая ладонь на секунду отбросила тень на глаза острые, как бутылочные осколки, развернулся и пошел по пирсу к берегу. Доски тихо поскрипывали под ногами, волны облизывали траву на сваях, всхлипывали чайки, захлебываясь ветром. Если закрыть глаза, то создавалась полная иллюзия, что стоишь на палубе. И угли под сердцем от этого жгли нестерпимо.
Капитан решил, что на сегодня иллюзий хватит. И шел, упорно глядя под ноги. Сквозь щели в досках билось море, облизывая сбитые до мозолей пятки.
С пирса было два пути: направо, через пролом в заборе - домой, налево в никуда. Капитан, не раздумывая, повернул налево.
Тропинка шла через проходную с вечно спящим стражником и упиралась в кабак, знакомый любому, кто хоть раз выходил в открытое море. Вывеска "Якорь мне в задницу" была написана на всех языках мира: хищной готикой, пузатой кириллицей, птичьей арабской вязью, японской хираганой, корейскими бубликами и полубубликами, скандинавским футарком, пляшущими человечками суахили и узелками чероки. Для не умеющих читать или еще не придумавших своей письменности над дверью повесили картину, где в натуральную величину и с анатомическими подробностями изобразили якорь и задницу. Картина принадлежала кисти безумного испанца, пропившему в кабаке последние штаны. Ходили слухи, он потом прославился картинами с горящими жирафами и часами, растекающимися, как навозная лепешка. Но здесь его давно забыли, как неизбежно забывают каждого, кто не вернулся из-за моря к сроку погашения долгов.
Капитан позвенел в кармане пригоршней гульденов, полученных за работу. Дальше идти было некуда. Он, протяжно, как делал перед абордажем, выдохнул сквозь крепко стиснутые зубы и пнул тяжелую дверь.
Сквозь кухонный чад и табачный дым на него уставились десятки глаз. Каждый пытался вычислить, что принес с собой Капитан и чем это кончится.
- Якорь вам в задницу, сукины дети, - пожелал всем здоровья Капитан и, покачиваясь, прошлепал босыми ногами к столику в дальнем углу.
Кабак облегченно вздохнул и загомонил на разных языках. В ближайший час драки не намечалось.
Вертлявый официант принес бутылку, вкрадчиво улыбнулся, показав выбитые передние зубы, и жестом фокусника поставил на стол тарелку с ливерной колбасой, припорошенной капустным крошевом.
Капитан хмыкнул. Бутылка была прямой родственницей тех, принесенных в жертву на пирсе. Видно, в море боцман каравеллы еще не раз помянет крепким словом хозяина кабака и его ушлых завсегдатаев.
Официант ждал, как собака, выглядывающая из-под стола. Капитан воткнул взгляд в его узкую переносицу. Официант дрогнул кадыком на куриной шее и исчез среди танцующих пар. Побежал докладывать хозяину.
Пить в кредит под бесплатную закуску было привилегией Капитана, завоеванной в драках с клиентами, позабывшими расплатиться с хозяином. Но добром такая выпивка никогда не кончалась.
Первый стакан он выпил залпом, второй медленно сцедил вовнутрь, третий, едва переведя дух, отхлебнул до половины. Лишь после этого угли под сердцем зашипели, в нос ударил запах паленого можжевельника, а на глазах выступили слезы. Он раскурил трубку и стал смотреть сквозь дым и мельтешение прилипших друг к другу пар на того, ради которого пришел в этот проклятый всеми святыми кабак. Крис сидел там, где полагалось сидеть капитану, уходящему в плавание. За первым столиком у двери.
Когда-то Капитан сам сидел на этом месте и знал, что стоит лишь повернуть голову, и в мутном окне увидишь свой корабль, трущийся бортом о пирс. От этого жизнь казалось разделенной надвое, и в сердце прорастало черное зернышко одиночества, чтобы там, в океане, под давящим зноем ночи выбросить колючие побеги, пронзая сердце, и распуститься алым цветком, отравляя тяжелым ароматом волны и небо, ветер и сны.
Капитан закрыл глаза и прислушался к боли в груди. Его черное зернышко давно иссохло, и теперь саднило сердце, как застарелая заноза ладонь. Он не стал открывать глаз, слишком близко подступили слезы. Да и так знал, что происходило за столиком у окна. Каждый раз одно и тоже.
Стоило отойти темным личностям в черных очках, как их место занимали толстобрюхие фламандцы, потом усаживались сухопарые джентельмены, больше всего боящиеся положить локти на стол и показаться смешными в белых париках, давно вышедших из моды. А последними приходили посланники местной еврейской общины в черных долгополых сюртуках. Они говорили тихо, едва шевеля бледными губами, уставшими от молитв. И глаза их, печальные, как у загнанных оленей, смотрели из-под широких полей шляп с тоской и надеждой.
Тот, кому утром суждено понять паруса, подписывал векселя, ставя вместо печати оттиск своего перстня. Капитан знал, что золото, передаваемое из рук в руки не ложится бременем на его сердце. Он ставил на кон свою жизнь, а кредиторы лишь деньги, застрахованные от любых неудач в компании Ллойда.
Больше всего Капитан жалел этих оленеглазых старцев. Тринадцать раз он поднимал паруса своих каравелл, до самых бортов груженных чужими надеждами, и тринадцать раз возвращался ни с чем. Тюки китайского тряпья и мешки с заплесневелым цейлонским чаем были не в счет. Разве можно ими оплатить разбитые надежды?
Старики верили, что где-то там, за горизонтом есть земля, где хватит места для всех, куда не протянутся руки Святой Инквизиции и где матери не будут в страхе вскакивать среди ночи, спеша накрыть ладонью оленьи глаза чернявых детей, чтобы в них не отпечатались языки факелов, сжимаемых в потных ладонях перепившихся пивом лавочников. Они верили в эту Обетованную землю больше, чем в своего Мессию. И знали, что вера эта есть грех. Но не боялись кары, потому что ничего уже не может быть страшнее, чем обладать Обетованной землей, а потом потерять ее. Вот и платили любому безумцу, готовому указать путь через пустыню океана к Новой земле, еще не проклятой богом. Платили золотом, но всякий раз получали с процентами черепки надежд и осколки снов.
Последним появлялся хромоногий горбун с толстой папкой подмышкой. В ней он носил украденные из королевской библиотеки секретные карты британской разведки, карты Тибета, нарисованные русским художником, карты Вселенной с автографом Аристотеля, военные карты Ганниабала с пометками Марка Лициния Краса, схемы подземелий Храма Соломона, карты снов Амменхотепа, рисунки на шкуре яка с пунктиром тропы, ведущей в Черный вигвавм апачей, карты на шелке, вышитые волосами наложниц императора Мин, и целый ворох карт Антильских островов, испещренных крестами пиратских кладов, которые еще не откопали или еще не успели зарыть.