Пройдя между деревьями, занимавшими значительное пространство, она вышла на открытую местность и увидела старый пруд, поросший водяными растениями. Капли просачивались из разрушенного фонтана в середине пруда. На дальней его стороне поверх низкой ограды обнаруживался красивый вид на деревню, церковь и сосновый лес на пригорках. Недалеко стояло маленькое деревянное здание в виде швейцарского шале. Возле этого здания Франсина увидела дачный стул и стол; на стуле — ящик с красками, а на столе — портфель. На траве валялся какой-то листок, изредка гонимый причудливым ветерком. Франсина обежала кругом пруда и подняла бумагу в то мгновение, когда она уже падала в воду. На бумаге был акварельный эскиз деревни и леса. Эскиз заинтересовал ее.
Подняв глаза, Франсина вздрогнула. Она увидела у окна человека.
— Когда вы кончите рассматривать этот рисунок, — сказал он спокойно, — потрудитесь отдать его мне.
Он был высок, худощав и черноволос. Его прекрасно очерченное умное лицо — нижняя часть которого была закрыта кудрявой черной бородой — было бы красиво, если бы не глубокие борозды, преждевременно проведенные между бровями и углами рта. Точно таким же образом какая-то насмешливость портила привлекательность его утонченного и кроткого обращения. Только дети и собаки ценили его достоинства, не примечая недостатков, уменьшавших благоприятное впечатление, которое он производил на мужчин и женщин. Одевался он опрятно, но сюртук был дурно сшит, а живописная пуховая шляпа была слишком стара, словом, все хорошее в нем портилось чем-нибудь.
Франсина подала ему эскиз в окно, не зная, в шутку или серьезно были сказаны эти слова.
— Я позволила себе дотронуться до вашего рисунка, только потому что он находился в опасности, — сказала она.
— В какой опасности?
— Если бы я не подняла его вовремя, он упал бы в воду.
— А как вы думаете, стоило ли его поднимать?
Сделав этот вопрос, он посмотрел сперва на эскиз, потом на вид, который он представлял, потом опять на эскиз. Углы его рта поднялись кверху с юмористическим выражением презрения.
— Госпожа природа, — сказал он, — прошу у вас прощения.
С этими словами он спокойно разорвал свой рисунок на мелкие куски и выбросил их из окна.
— Какая жалость! — сказала Франсина.
Он вышел к ней.
— Почему жалость?
— Такой хорошенький рисунок.
— Рисунок был нехорош.
— Вы не очень вежливы, сэр.
Он посмотрел на нее — и вздохнул, как бы сожалея, что такая молодая женщина так обидчива.
— Скажите прямо, мисс, что я оскорбил самое главное чувство в вашей натуре — чувство самоуважения. Вам неприятно, что вам сказали, даже косвенно, что вы ничего не понимаете в искусстве. В нынешнее время все знают всё и все-таки думают, что не стоит знать ничего. Но остерегайтесь принимать равнодушный вид, который есть не что иное, как прикрытая самонадеянность. Главная страсть цивилизованного человечества — высокомерие. Вы можете дразнить и поносить вашего самого дорогого друга всячески, и он вам простит. Но взъерошьте гладкую поверхность самонадеянности вашего друга — и между вами на всю жизнь водворится холодность. Извините, что я вас угощаю своей мишурной опытностью, остроумный разговор такого рода — вид моей самонадеянности. Не могу ли я быть вам полезен в чем-нибудь другом? Не отыскиваете ли вы одну из наших девиц?
Франсина невольно заинтересовалась им, когда он сказал «наших девиц». Она спросила не принадлежит ли он к школе.
Углы его рта опять поднялись кверху.
— Я один из учителей, — сказал он. — А вы тоже принадлежите к школе?
Франсина наклонила голову с важностью снисхождения, намереваясь этим держать его на приличной дистанции. Он, напротив, из любопытства позволил себе еще один вопрос:
— Не имеете ли вы несчастье сделаться одной из моих учениц?
— Я не знаю, кто вы.
— Вы узнаете не больше, когда я вам скажу. Меня зовут Албан Моррис.
Франсина поправилась.
— Я хочу сказать, что я не знаю, чему вы учите.
Албан Моррис указал на лоскутки своего эскиза.
— Я — дурной художник, — сказал он. — Некоторые дурные художники становятся членами Королевской Академии. Некоторые начинают пить. Некоторые получают пенсию. А некоторые — я принадлежу к их числу — находят пристанище в школах. За рисование в этой школе платят особо. Хотите послушать моего совета? Поберегите карман вашего доброго отца, и скажите, что вы не желаете учиться рисовать.
Он сказал это так серьезно, что Франсина расхохоталась.
— Какой вы странный человек, — сказала она.
— Опять ошиблись, мисс. Я несчастный человек.
Борозды на его лице сделались глубже. Юмор исчез из его глаз. Он повернулся к беседке и взял с подоконника трубку и кисет.
— Я потерял единственного друга в прошлом году, — сказал он. — После смерти моей собаки, у меня остался один товарищ — моя трубка. Конечно, я не имею права наслаждаться ее обществом в присутствии дам. Они имеют свой особенный взгляд на запахи. Их платья и письма пропитаны зловонным выделением кабарги. Чисто растительный запах табака для них нестерпим. Позвольте мне уйти и поблагодарить вас за хлопоты спасения моего рисунка.
Равнодушный тон, которым он выразил свою признательность, уколол Франсину.
— Я ошиблась, похвалив ваш рисунок, — сказала она, — ошиблась, сочтя вас странным человеком. Не ошибусь ли я и в третий раз, сказав, что вы ненавидите женщин?
— С сожалением должен сказать, что вы правы, — серьезно ответил Албан Моррис.
— Неужели нет даже ни одного исключения?
Как только она произнесла эти слова, она увидела, что задела какую-то тайную, чувствительную в нем струну. Его черные брови нахмурились, он взглянул на нее с сердитым изумлением. Это прошло в одно мгновение. Албан Моррис приподнял свою поношенную шляпу и поклонился.
— Во мне еще осталось больное место, — сказал он, — и вы невинно затронули его. Прощайте.
Прежде чем она успела заговорить, он отвернулся.
Глава V Открытие в саду
Мисс де Сор повернула назад.
Разговор с учителем рисования помог ей провести время. Франсина решила, что он «немножко помешан».
Дойдя до лужайки, она увидела Эмили, ходившую взад и вперед, в глубокой задумчивости.
— Вы кажется не в духе, — окликнула Франсина царицу. — Неужели вам жаль оставить школу?
— Вы не ошиблись, — ответила та. — Школа сделала перемену в моей жизни и помогла мне перенести потерю моего отца. Если вы хотите знать, о чем я думаю теперь, я скажу вам, что я думаю о моей тетке. Она не ответила на мое последнее письмо — и я начинаю бояться, не больна ли она. Вот причина, если вы находите меня не в духе.
— Мне очень жаль, — сказала Франсина.
— Почему? Вы не знаете моей тетки, а меня узнали только со вчерашнего дня. Почему вам жаль?
Франсина молчала. Не сознавая этого, она начала чувствовать влияние, которое Эмили производила на более слабые натуры, когда они приходили в соприкосновение с нею. Подождав напрасно ответа, Эмили отвернулась, разговор прошлой ночи с мисс Джетро вспомнился ей.
Действуя скорее по инстинкту, чем по рассудку, она сохранила этот замечательный эпизод ее школьной жизни втайне от всех. Другие не приметили ничего. Мисс Лед очень осторожно упомянула об уходе преподавательницы:
— Обстоятельства частного характера принудили мисс Джетро оставить мою школу. После каникул на ее месте будет другая учительница.
Расспросы не привели ни к каким результатам. Вещи мисс Джетро были отосланы на станцию лондонской железной дороги, а сама мисс Джетро ушла из школы пешком. Эмили интересовалась выбывшей учительницей не из одного любопытства; она искренно желала вновь увидеть таинственного друга ее отца. Ей пришла в голову одна мысль. Может быть, ее тетка знает мисс Джетро.
— Что делают девицы в классной? — спросила Франсина, чтобы возобновить разговор.
Лицо Эмили приняло выражение удивления.
— Почему вы не помогаете подругам? — продолжала Франсина. — У вас самая умная голова!
Эмили отвечала снисходительно:
— Мне нечего там делать.
— Нечего делать? Разве вам не надо получать наград?
— Я получила все награды — давным-давно.
— Но ведь там читают. Наверное, вы прочтете что-нибудь?
Эти невинные слова имели совершенно неожиданный результат. Лицо Эмили покраснело от гнева, как только они были произнесены.
В мужчине чувство оскорбления иногда подчиняется молчанию; в женщине — никогда. Вдруг вспомнив свои прошлые обиды, Эмили, с удивительной непоследовательностью, обратилась к сочувствию Франсины:
— Поверите ли вы? Мне запретили читать — мне, первой ученице в школе! О, не сегодня. Это случилось месяц тому назад — когда мы все совещались. Мисс Лед спросила меня, выбрала ли я что-нибудь. Я сказала: «Я не только выбрала, а выучила наизусть». — «А что же это?» — «Сцена с кинжалом в „Макбете“». Поднялся вой — я не могу дать этому другого названия — вой негодования. Монолог мужчины, да к тому же еще убийцы, прочитанный воспитанницей мисс Лед при родителях и опекунах! Вот каким тоном заговорили они со мной. Я осталась тверда как скала. Сцену с кинжалом — или ничего. Результатом было — ничего! Оскорбление Шекспиру и оскорбление мне. Я оскорбилась этим — и теперь еще оскорблена. Я была готова на все жертвы в интересах драмы. Если бы мисс Лед поняла меня, понимаете ли вы, что я сделала бы? Я сыграла бы Макбета. Выслушайте меня и судите сами. Я начинаю со страшным, рассеянным взглядом, и глухим стоном в голосе: «Кинжал ли я вижу перед собой?..»