Открыв водительскую дверцу, он привычно сунул в гнездо ключ зажигания, дернул ручку переключения скорости, чтобы поставить ее на нейтралку. Как часто бывало, заело. Не залезая в машину, Турецкий выжал педаль сцепления и поставил скорость на нейтралку. И уже готов был крутануть стартером, как вдруг увидел на коврике под водительским сиденьем блеснувшую в слабом свете уличного фонаря какую-то стальную спираль. Не увидел даже — разгадал каким-то шестым чувством. И тотчас, как с ним часто бывало в такие моменты, время словно бы изменило свою скорость. Секунды растянулись чуть ли не до минуты. И этих секунд у него было не больше трех — ровно столько, чтобы ему хватило в три прыжка оказаться возле угла дома, резким толчком вытолкнуть Ольгу Николаевну за угол и вместе с ней тесно прижаться к стене.
И тут прозвучал взрыв. Не слишком сильный. Граммов двести тротила, даже стекла в первом этаже не высадило.
Турецкий выждал с полминуты и осторожно выглянул из-за угла: посреди миргородской лужи горела его машина.
У Ольги Николаевны от изумления округлились глаза.
— Что это было? — спросила она.
— Это? Как бы вам объяснить... Это была моя машина. Иногда она даже ездила. Правда, не очень охотно. Боюсь, что свое она уже отъездила.
Ольга Николаевна только головой покачала.
— У меня такое ощущение, что Москва стала довольно шумным городом. У нас в Питере все-таки потише.
— Сейчас я поймаю такси и отвезу вас на вокзал, — сказал Турецкий.
Ольга Николаевна решительно отказалась:
— Я сама доберусь. На метро. А вам стоит вернуться домой и успокоить жену. Я думаю, ей это сейчас не помешает. Спасибо еще раз. И до свиданья.
К догорающей «шестерке» уже спешила пожарная машина. Тут же за ней въехала во двор, поблескивая синими маячками, патрульная машина. Турецкий молча посмотрел на все это дело, махнул рукой и поднялся в квартиру.
Ирина выглядела встревоженной.
— Там во дворе как будто что-то взорвалось? Не видел?
— Случайно видел.
— Как ты думаешь, Ирина, что лучше: иметь машину, которая то ездит, то не ездит, или не иметь никакой?
— Я тебе сто раз говорила: лучше не иметь никакой.
— Твое заветное желание исполнилось: никакой машины у нас больше нет.
Ирина быстро глянула на него и как была, в домашних тапочках и халате, бросилась на лестничную клетку. Оттуда был виден двор. Турецкий закурил и неспешно вышел за ней следом.
— Что это там горит? — спросила Ирина.
— Она и горит.
— А перед этим взорвалась?
— Ну так, слегка.
— А ты где в это время был?
— Ну где, где! — рассердился Турецкий. — Не в ней же! Если бы я был в ней, я бы сейчас рядом с тобой не стоял.
Она уткнулась ему в плечо и заплакала.
— Сашка! Милый! До каких пор все это будет, а?
— Ну вот, ты заговорила сейчас как жена протопопа Аввакума: «Доколе, протопоп, муки нам эти?»
— И что он ей ответил? — спросила Ирина.
— Он ей хорошо ответил. Как настоящий мужик. «До самыя смерти, матушка, до самыя смерти!..»
— Турецкий, не уплывай от нас далеко, — попросила Ирина. — И не тони. Слышишь?
— Я не утону, — пообещал Турецкий. — Потому что я не пароход, а ледокол. А может быть, даже броненосец. И потопить меня даже Шестой американский флот не сможет. Тем более что мы сейчас в дружественных отношениях.
Ирина вздохнула и вытерла слезу рукавом халата.
— Пошли ужинать... броненосец «Турецкий»!
Но прежде чем сесть за стол, он набрал домашний номер начальника службы безопасности Народного банка.
— Анатолий Андреевич? Турецкий вас беспокоит. Извините, что поздно, но дело срочное.
— Мой телефон на прослушке? — спросил Пономарев.
— Нет. После нашей откровенной беседы надобность в ней исчезла. Вы помните, что сказал английский разведчик Лоуренс насчет яичницы?
— Так вот, возникла необходимость разбить яйцо. Еще одно.
— Александр Борисович, говори прямо и не крути. Что нужно сделать?
— Посмотреть в некоем сейфе кое-какие бумаги. Они появились там вчера вечером или сегодня утром.
— Что за бумаги?
— Документы инюрколлегии.
— И что в них?
— Именно это нужно узнать. Это напрямую связано с безопасностью Народного банка и лично вашего шефа.
— Договорились, сделаю. Приезжайте ко мне в банк завтра утром.
— В девять утра я у вас, — сказал Турецкий и положил трубку.
3
Следующим утром Турецкий сидел в узком кабинете-пенале начальника службы безопасности Народного банка и внимательно читал ксерокопии документов, извлеченных ночью Пономаревым из личного сейфа Дорофеева.
Документов было немного. Заверенные центральной нотариальной фирмой Претории заявления Джоан Никитиной, ее детей Константина, Поля и Ольги с подтверждением их намерения претендовать на наследство И. К. Никитина, такая же бумага — от Екатерины Никитиной из Санкт-Петербурга. И главное — выданное на основании этих заявлений предписание Московской инюрколлегии, обязующее Народный банк заморозить находящиеся на личном счете Никитина 124 миллиона долларов вплоть до решения суда по делу о судьбе открывшегося наследства. При этом теряли силу доверенности на право распоряжаться вкладом, если они были выданы Никитиным третьим лицам. Возможные же претензии кредиторов должны были рассматриваться тем же судом, который будет выносить решение о наследстве.
— Каким образом ему удалось так быстро связаться с Преторией? — спросил Турецкий у Пономарева.
— Мне объяснили: по системе «Интернет». Причем информация на дискету даже не сбрасывалась, а сразу выводилась на принтер. Так что в памяти компьютера никаких следов этих переговоров нет. Что, по-вашему, это означает?
— То, что ваш шеф или человек совершенно бесстрашный, или просто круглый дурак.
Пономарев покачал головой.
— Нет. Только не дурак. Что угодно, но он не дурак.
— Что ж, это мы сейчас и проверим. Не хотите присутствовать при моем разговоре с Дорофеевым?
Пономарев подумал и решительно отказался.
— Вы попросили меня разбить яйцо — я это сделал. А что вы будете из него готовить — омлет или еще что, — это ваши дела...
Референт в приемной Дорофеева встретил Турецкого так, словно видел его первый раз в жизни. Он даже имел наглость поинтересоваться фамилией посетителя, хотя до этого видел Турецкого не меньше шести или семи раз.
— Неважно у тебя с памятью, сынок. Не рановато для склероза? — спросил Турецкий. — Турецкий моя фамилия. Александр Борисович. Старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России. Ты на всякий случай запомни. Мало ли, вдруг когда пригодится?
— У вас назначена встреча с господином Дорофеевым?
— Боюсь, он не сможет вас принять. У него сегодня очень напряженный график.
— А ты все-таки поинтересуйся, — посоветовал Турецкий. — Мне почему-то кажется, что он найдет нужным уделить мне пару минут своего драгоценного времени.
Референт пожал плечами, демонстрируя, что в силу своего воспитания не может сопротивляться такому бесцеремонному давлению, и скрылся за высокими, полированного дуба дверями кабинета. Через минуту появился:
— Господин Дорофеев ждет вас.
— Ну вот, а ты говорил: не примет, не примет...
Генеральный директор Народного банка при появлении Турецкого не привстал, не протянул для пожатия руки, лишь откинулся на спинку своего резного кресла и жестом предложил Турецкому сесть.
— Вчера я перевел на счет агентства «Глория» всю оставшуюся сумму и известил, что наши отношения прекращаются. У агентства ест какие-то претензии к Народному банку.
— Ни малейших, — ответил Турецкий.
— В таком случае что послужило причиной вашего визита? И настойчивости, с какой вы добивались нашей встречи? У меня свободны всего четыре минуты.
— Вы прервете наш разговор в любой момент, когда вам покажется, что он утратил смысл. И я не буду на вас в претензии.
— Слушаю вас.
— Вы получили предписание инюрколлегии заблокировать личный счет Никитина в вашем банке.
— Откуда вам это известно?
— Вчера ко мне приезжала из Санкт-Петербурга бывшая жена Никитина и рассказала о визите какого-то чиновника юрколлегии к ее дочери. В инюрколлегии подтвердили, что они выдали вам такое предписание.
— Да. И я обязан его выполнить. Таково требование закона.
— Мне также известно, что появление этого предписания было инспирировано лично вами.
— Я даже не спрашиваю, как вы это узнали. Я уже понял, что у вас весьма обширные каналы информации. Правда, я не совсем уверен, что они всегда законны. Да, я инспирировал появление этого документа. Вы считаете, что я поступил неправильно?
— Напротив. На мой взгляд, не просто правильно, а даже высокоморально. Хотя, возможно, у особо рьяных ревнителей морали могут на этот счет возникнуть сомнения. У меня их нет.