— И это еще не все, — хмуро проговорил Пономарев. — Если им удастся комбинация с «Норильским никелем» и с этой — как ее? — Имангдой, Россию захлестнет поток наркотиков. Под прикрытием поставок горнорудного оборудования будет кредитоваться закупка таких партий героина, каких даже в жутком сне не увидишь.
Такие-то вот дела, коллеги.
— И вы все это знали раньше? — спросил Денис.
— Что знал-то, конечно, знал. Но понял многое только сейчас. Когда прочитал ваши документы. И когда увидел снимки. Особенно этот вот — черно-белый... Так вот, я не закончил о наших людях, — продолжал Пономарев. — Когда началась вся эта дерьмократизация, они вышли из-под контроля. Перестали реагировать на сигналы из центра. Хоть и центра уже практически не было, все же удалось найти концы. Думали, провалились. Нет. Они просто стали работать на Корейца. Или на себя. И не так уж трудно их понять.
— На их месте так поступил бы каждый? поинтересовался Турецкий. — Кто эти люди? Вы их знаете?
— И вы тоже их знаете. Один из них — майор госбезопасности Ян Скуриньш — президент компании «ЭКСПО», тот которого вы назвали напарником убийцы Бурбона, — подполковник КГБ в отставке Борис Степанович Мостовой. А главный, правая рука Корейца, полковник КГБ Георгий Борзов — это и есть тот, кто называет себя Никитиным.
3
Тот, кто называл себя Никитиным и жил в Нью-Йорке под фамилией Погодина, а на самом деле был полковником госбезопасности Георгием Борзовым, вышел из лифта гостиницы «Космос», бросил ключ от номера на стойку портье, отозвался на приветливое «Доброе утро, сэр!» невозмутимым «Монинг» и направился к газетному развалу, где наугад выбрал с десяток изданий — от «Московского комсомольца» до зюгановской «Правды», — расплатился пятидесятитысячной бумажкой без сдачи и повернул к выходу из гостиницы. Он шел к двери, не обращая внимания на шумные группы туристов, увешанных видеокамерами, на предлагавших свои машины таксистов и на довольно привлекательных девиц, вынужденных из-за немыслимой конкуренции работать в эти утренние, практически глухие для их ремесла часы.
Он был в том же легком сером костюме, в каком прилетел в Москву, платиновые волосы были уложены так, словно он только что вышел от парикмахера, ухоженное, с ровным средиземноморским загаром лицо источало спокойную уверенность и легкую снисходительность к царящей вокруг суете. В задрипанный «Космос», когда-то считавшийся одним из лучших отелей Москвы, а теперь превратившийся в некое подобие студенческого общежития Университета Лумумбы, он входил как в двери какого-нибудь «Хилтона» или «Шератона», ауру избранности, отмеченности высшим благорасположением судьбы.
Это был человек, у которого нет проблем.
«Сейчас они у тебя будут, — подумал Турецкий. — И у меня, кстати, тоже».
Он подождал, пока тот, кто называл себя Никитиным, прошествует к выходу мимо ряда кресел у стены, и негромко окликнул:
— Игорь...
Тот, кто называл себя Никитиным, не услышал. Или сделал вид, что не слышит.
— Игорь! — громче повторил Турецкий.
Теперь услышал. Чуть замедлились движения, какая-то напряженность появилась в спине, точно бы окаменел затылок.
— Никитин! — крикнул Турецкий и шагнул вперед.
Тот, кто называл себя Никитиным, остановился и медленно повернулся. На Турецкого смотрели холодные серые глаза убийцы.
— Вы — меня?
Турецкий представлял, как он выглядит в его надменных глазах: долговязый, спортивного вида моложавый мужик в джинсах, кроссовках и ковбойке с закатанными рукавами, с длинными, давно не стриженными волосами, с дурацкой радостной улыбкой. Все правильно, так он и должен выглядеть. Турецкий заулыбался на полную катушку и радостно заорал:
— Игорек! Ты?! Не узнаешь?
Тот, кто называл себя Никитиным, внимательно его рассмотрел и спокойно ответил:
Хоть бы нотка рассеянности, хоть бы четвертушка настороженности. А между тем такая ситуация для работающего легендой под агента или разведчика как Чернобыль для физика-атомщика. Жуткий сон, кошмарнее не бывает. Но тот, кто называл себя Никитиным... Нет, сказал себе Турецкий, не тот. Он для меня сейчас и есть настоящий Никитин. Игорек. Гарька. Однокурсник. Друг. Или почти друг. Сколько водки, «сухаря» и черного бадаевского «сенатора» вместе выпито! Сколько оттопано по «бродвею» от «Националя» до Пушки, от Гостиного двора до Фонтанки с зелеными от вечной питерской сырости клодтовскими жеребцами. Сколько переговорено и переспорено в сизых от сигаретного дыма комнатах общаги, в курилках «публички» на продуваемых невским ветром набережных белыми ночами. Сколько чувих... Да что говорить! И вот... Господи, что с нами делает жизнь!
— Господи, что с нами делает жизнь! — вслух произнес Турецкий. — И я ведь тебя тоже ни за что бы не узнал. Если бы не знал, что ты — это ты. Ну? Да я же Сашка — Турецкий! С юрфака. Он же Стамбульский, он же Персидский и он же просто Турок, смотря сколько было выпито! Ну? — с надеждой повторил он. — Начинает доходить?
— Сашка?.. Турецкий?..
— Ну конечно же! С юрфака! Ты с матерью на Васильевском жил, а я в общаге... Мы еще абитуриентами познакомились — вместе тряслись, как цуцики — списков ждали: прошли или нет. Я тебе сказал: дай закурить. Ты дал. «Аврору», как сейчас помню. Тогда я первый раз в жизни закурил. И с тех пор не могу бросить, раз сто пытался... А когда увидели себя в списках, пошли в зеркалку на Невском — помнишь, в подвальчике? — и надрались шампанского с коньяком. Я скопытился, ты меня к себе домой привез. Как вез — ничего не помню. Утром я начал перед твоей матушкой извиняться, что такой пьяный был. А она говорит: «Ничего страшного, Саша. Из всех пьяных, кого я видела, вы были самый милый!» Ну?
Никитин покачал головой.
— Не помню. Турецкий... с юрфака... я же на геологическом был...
— Сейчас вспомнишь! — радостно пообещал Турецкий и даже прищелкнул пальцами от удачной мысли. — Есть вещи, которые не забываются! С кем ты из-за Милочки Полторак дрался на втором курсе?
— Из-за какой Милочки?
— Здрасте! Милка! С филфака! Ножки, фигурка, зеленые глаза, золотые волосы...
— И я с тобой из-за нее дрался?
— Ну да! Конечно, со мной!
— И... чем это кончилось?
— Ну, как тебе сказать... Ладно, дело прошлое. Ты мне, конечно, больше навешал. Ты все-таки постарше был. И покрепче. Геолог — в форме был. А я...
— И кому она досталась?
— Милочка? — Турецкий задумался. — А знаешь, не помню, — признался он и захохотал. — Не помню! А? Дрались — помню. С кем — помню. А кому она... Тебе, наверное. Потому что если бы мне — наверняка запомнил бы.
— И не мне, — сказал Никитин. — Потому что тоже запомнил бы.
— Но драку-то вспомнил?
— Конечно, вспомнил. И мы с тобой после этого...
— Как ни странно! — подтвердил Турецкий. — Подружиться не подружились, но как-то чаще встречаться стали. И душевнее. А знаешь почему?
— Почему?
— Потому что у нас уже было общее прошлое.
— Хорошая мысль, — оценил Никитин. — Если бы я был писателем, обязательно использовал бы.
Турецкий отмахнулся.
— Во-первых, я эту мысль у кого-то спер. А во-вторых — сам уже раз пять использовал. В очеркишках.
— А ты что, писатель?
— Куда мне! Газетчик.
— Но ведь ты сказал, что учился на юрфаке...
Никитин внимательно посмотрел на Турецкого.
— А ведь ты меня, Гарик, не вспомнил, — с грустью заключил Турецкий. — Ну конечно, куда мне. Ты был гордость и надежда университета, будущий Отто Юльевич Шмидт. А я — так, массовка. Один из. Жорку-то Крутицкого хоть помнишь?
— Конечно, помню.
— А Славку Старкова?
— Еще бы.
— А Эдика Додина?
— Эдика?
— Ну поэт. С бородой, как у Карла Маркса, — подсказал Турецкий. — Короткие стихи писал. Не слишком приличные, но смешные. «Говорила клизма клизме: не ханжа я вовсе, но, кроме жопы, в организме я не вижу ничего».
Никитин засмеялся. Хорошо он смеялся. Открыто. Доверительно. Располагающе к себе. Если бы не этот волчий холодок на самом дне его смеха. Не знать, то и не почувствуешь. Но Турец-кий-то знал. И почувствовал. Но тут же приказал себе забыть об этом. И забыл.
— Теперь вспомнил, — сказал Никитин. — У него еще было: «Не стесняйся, пьяница, носа своего. Он ведь с нашим знаменем цвета одного».
— Нет, — возразил Турецкий. — Это Гарик Губерман. Он давно в Израиле. С полгода назад приезжал в Москву. А между прочим, мы с тобой у него однажды были. В Питере. И привел тебя к нему я.
— Погоди-погоди! — оживился Никитин. — Кажется, что-то я начинаю... А когда я после Норильска на барже сторожем работал, ты ведь бывал у меня?
Турецкий даже восхитился. Классная была ловушка. С двойным капканом. Первый: где стояла эта баржа. Второй: всех, кто тогда возле настоящего Никитина крутился, в КГБ знали наперечет, с фамилиями и адресами. Скажи: «да» — и сливай воду, приехали.