Лапин с веселым изумлением обвел горницу взглядом и рявкнул:
– Прасковея! Эт-то что за посиделки?
– Так посиделки и есть, – затараторила хозяйка гостевой избы, знаками показывая девкам, что надо уходить. – Ты, батюшка, сам молодым был, знашь ведь, как оно – собралися, косточки помыли, погадали. А там уж и спать.
– Я те дам – погадали! – Несмотря на суровый тон, Прохор улыбался в усы. – Сколько раз говорено: держать избу в чистоте да в пустоте.
– Чистота да пустота на погосте хороши, – немедленно откликнулась Прасковья Карповна и тут же переключилась на нас: – Гости дорогие! Пожальте, люди добрые! Стол накроем, повечеряем. А может, баньку с дальней дороги? Или сразу в опочивальни?
Мы с Цендоржем замялись. Мимо, шелестя подолами, шмыгали все так же хихикающие девицы.
– Дядька Прохор! Чего ты нас погнал? Может, гостям вон с нами посидеть охота? Может, интересно им, а? – выпалила из девичьей стайки самая бойкая.
– Я те дам – интересно! Хворостиной! И отцу завтра скажу, какие такие предложения его дочь ненаглядная серьезным людям делает! – Прохор уже откровенно смеялся.
– Да ничего я не делаю. Па-адумаешь! – заворчала девушка под смех товарок. – Серьезные люди, тоже мне. Один тощой, второй косоглазый…
– Ефросинья! – рыкнул Лапин, и девки с хохотом выкатились за порог.
За окном немедленно грянул девичий хор. Я вслушался в слова и от удивления открыл рот. Высокий чистый голос Ефросиньи выводил:
Подруги подхватили:
Ефросинья снова повела соло:
Хор продолжил:
Ефросинья уже выводила следующий куплет:
Закончили песню девушки отчаянно:
– Откуда они такое знают? – спросил я у Лапина.
– А чего? Народная наша. Почему спрашиваешь?
– Это в конце Великого века написала Яна Дягилева. «Нюркина песня» называется. Я в темной зоне И-нета нашел, когда… Ну, неважно. В общем, была девушка такая. Пела – как дышала. Потом она… погибла, короче.
– Дела-а… – протянул Прохор. – У нас лет десять назад с Новосиба три десятка семей переселились. Они эту песню с собой и принесли. Вона как бывает – песня человека на две с лишком сотни лет пережила, а?
И тут же, спохватившись, кинулся, распахнул окошко и заорал в ночь:
– Глафира! Как до Потеряйки дойдете, скажи Терентию, пусть арбалет возьмет да Фроську проводит! Слышишь, нет?
Из темноты долетели два веселых голоса, прозвучавших практически одновременно:
– Хорошо, дядька Прохор! – это, видимо, Глафира.
– Ой, да не надо. Сама дойду! – это уже Ефросинья.
Лапин, отдуваясь, уселся на лавку.
– Она без матери. Отец день-деньской на руднике. Дальше всех живет, на отшибе. Там через лес тропа. Ну, и грызло шалит в последнее время. А девка хорошая, жалко, если чего случится.
И помолчав, добавил:
– Была б плохая – все одно жалко…
– Что за грызло-то такое? – спросил я.
– А-а, – махнул тяжелой рукой сибиряк. – Зверь местный, лесной, видом вроде кабана, только хищный. По повадкам на росомаху похож. На одинокого человека напасть может запросто. Надо облаву сделать, повыбить их. Пока вот так вот обходимся.
Тем временем проворная хозяйка умудрилась накрыть на стол. Мы здорово проголодались, а от выпитого у Шерхеля вина у меня еще и разболелся желудок.
– Ешьте, господа хорошие, не брезгуйте. У нас все просто, да сытно… – ворковала Прасковья Карповна, наливая в глубокие миски ароматную похлебку.
– Ну, это… Пойду я. – Лапин махнул нам рукой. – Утром человека пришлю, проведет ко мне. Бывайте!
– Это как так – пойду? – всплеснула руками хозяйка. – Это куда ты пойдешь, не жрамши? Свою будить ведь станешь. Пусть поспит, а ты, Проша, нут-ка не рядись, садись за стол. Давай, вот тебе ложка, вот и кружка. Счас я…
И, подмигнув озорным глазом, Прасковья Карповна отворила низенькую дверь и нырнула в темный проем…
Помимо прыгуньей похлебки, умело сваренной с пряными корешками и кисловатыми листьями макаронника, на столе обнаружилось копченое сало, розовое, как весенний рассвет, страшная с виду, синяя, но необычайно вкусная кровяная колбаса («Альбу третьего дня резали», – пояснила хозяйка), запеченные в глине двухвостки, сочащиеся янтарным жиром, разнообразные соленья-моченья и стопка румяных лепешек из толченого мучного корня.
– Это вы всегда так едите? – спросил я, работая ложкой, а равно вилкой и ножом.
– Не, – усмехнулся Лапин, охотно принявший предложение Прасковьи Карповны поужинать. – Обычно у нас поболе всего будет. А это так… на скорую руку для ночных гостей.
– Ну чего лепишь! – укорила Прохора вернувшаяся хозяйка и обернула к нам улыбающееся лицо: – Заводские приезжали, инженера. По рудным делам. Принимали мы их. Понятное дело, осталось вот – и хлебово, и жареха, и закусь. Ешьте, ешьте, оголодали, видать. А я вам вот…
И хозяйка бухнула на стол запотевший кувшин.
– Наливочка это. Сама делаю. Не побрезгуйте!
– Эх, Прасковья, – пробасил Лапин, качая головой, но первым пододвинул кружку.
Забулькало, по горнице поплыл дразнящий запах. Прохор прищурился на дрожащий огонек лампы, посерьезнел.
– Ну, мужики, будем! За все хорошее!
Мы чокнулись, выпили. Наливочка оказалась приятной на вкус и весьма хмельной – мне сразу ударило в голову, руки отяжелели.
– Закусывайте, закусывайте, – суетилась Прасковья Карповна, подкладывая нам на тарелки. – Я вот вам еще компотику принесу…
Мы ели, пили, и постепенно напряжение последних дней спадало – по телу разливалось приятное успокоение, тревожные мысли уходили на второй план, прятались где-то в темных закоулках. Тихая ночь стояла над Медеей. За открытым окном звенели сверчки, вокруг лампы вилась мошкара. Я поймал себя на том, что именую местных насекомых уже безо всяких оговорок, хотя это только так говорится – сверчки, мошкара. Энтомологов среди выживших колонистов не оказалось, и насекомых никто толком не изучал. Мы просто называли их по степени похожести с земными аналогами – кузнечики, муравьи, комары. Например, сверчки, что стрекотали сейчас в темноте, больше походили на гусениц с большими овальными крыльями. В Фербисе их даже держали в домах, в изящных клетках, плетенных из медной проволоки. Считалось, что сверчок приносит в дом удачу и благополучие.
За этими размышлениями я и не заметил, как осоловел. Цендорж, похоже, вообще держался из последних сил, то и дело зевая. Пора было ложиться – мы толком не спали уже неделю.
Прохор, приняв хозяйской наливочки, раскраснелся и пустился в разглагольствования:
– Мы ведь, беловодцы, как – своим умом живем. Земля тут подходящая – вода есть, лес есть, руду ломаем, сланец. Торгуем помаленьку, дома строим, скотину держим, огородики там… И ничего другого нам не надо. Это у вас там – го-су-дар-ство! – Сибиряк произнес это слово с некоторой брезгливостью, нарочито раздельно.
– Ты кислое с пресным не путай, – вяло ответил я, отправляя в рот кусок копченого сала. – Государство, оно в первую очередь для безопасности. Не будь его – мы бы аллимотовой сытью давно все стали.
– Тьфу ты, опять эта песня! – чуть ли не обрадованно встрепенулся Лапин. – Ты что думаешь, мы свое государство построить не можем, оттого по-старинному, общиной, и живем? Да если б мужики захотели… Да если б нам надо было… Вырастили бы мы себе во-от такенные пасти – и пошли хавать всех подряд. Кто б нас остановил? А?! Дристуны эти заполошные? Блатота? Чуреки? Всех бы поели! Ам – и нету.
Я посмотрел в кружку, одним глотком «добил» наливку и откинулся на спинку лавки. Прохор, как ни крути, был прав – сибиряки воевали отчаянно. И, пожалуй, безо всяких оговорок являлись лучшими бойцами на планете.
– Сам понимаешь – не бахвалюсь я, – гнул свою линию Лапин. – На Земле мы поперек горла правительству стали, ну да и договориться не получилось. Уж больно высоко они там сидят, не допрыгнешь. А тут все свои, все рядом. Ты вот насупротив меня сейчас – скажи, чего мы вам покоя не даем?