Дмитрий Быков На пустом месте (2002-2007)
эссе, статьи
содержание
Портреты
Третий том Апология ухода Большие пожары 1927 Ленин и Блок (из цикла «Типология») Черный и Белый (из цикла «Типология») Три вкуса времени Странные женщины Русский Эмигрант, или Правила поведения в аду Времени нет Имеющий право Дикий Дон Пегги против Скарлетт Занимательная титулогия
Персоналии
Вот, новый оборот (Новый Пелевин) И ухватит за бочок (Новый Пелевин) SOSущая тоска (Новый Пелевин) Связной Без слов Телегия Эффективный менеджер Пестель, Тухачевский и Ходорковский Йеху Москвы Соловьев с удой Безруковая дама Орлуша, большая ты стерва Биолог Кислород и сероводород
Дмитрий Быков
Третий том
1 Любой, кто жил на Украине, знает, что она придумана Гоголем. У всякой нации есть гений, закладывающий основы ее мифологии, отбирающий из бесчисленных и неоформленных народных преданий то, что войдет в канон, и доводящий эти предания - часто хаотичные и фрагментарные - до великой литературы. Гоголь взял украинский фольклор, добавил немецкого, которым увлекался,- и, тоскуя в Петербурге по Полтавщине, за каких-то два года написал весь корпус национальных преданий, в которых собраны главные украинские архетипы. Тут тебе и заколдованное место, и русалки, и жуткие карпатские сказки о неумолимых мстителях, чье проклятие действует вплоть до девятого колена, и чернобровые скандальные красавицы, ставящие перед хлопцами невыполнимые задачи. «Вечера на хуторе близ Диканьки», хоть и написаны по-русски, хранят мелодику украинской речи. По большому счету это главная книга украинской литературы. Гоголь не зря преподавал историю и хорошо знал филологию: в первой и самой обаятельной своей книге он выступает не столько выдумщиком, сколько фольклористом. Украинские сказки радикально отличаются от русских - они романтичнее, в них больше мистики и меньше добродушия. Сказывается близость Европы, пограничность всей украинской жизни: днем - жара, полнокровная, яркая, крикливая и многоцветная жизнь юга, ночью - темные, туманные призраки Запада, дикие поверья Трансильвании. Кстати, ежели почитать оригиналы - украинские народные песни, сказания, бытовые сказки,- видно, что двадцатидвухлетний автор «Ганса Кюхельгартена» сильно подмешал в родной фольклор гофманианы; если Пушкина пленил романтизм французский, а Лермонтова - английский, то Гоголь был с детства отравлен немецким. Но в том и его гениальность, что примесь оказалась на редкость органичной: именно мрачные призраки и темные поверья отлично вписались в жизнерадостные украинские легенды. Видимо, потому, что шумен украинский день и тиха украинская ночь: эти две крайности отлично дополняют друг друга. На Украине, как и вообще на юге, все это выражено ярче: если веселье - оно длится три дня, если ужас - от него читатель не заснет три ночи, «толкуя о страшном, в старину случившемся деле». Только меланхолик мог написать такую смешную книгу; только великий юморист мог так ужасаться. Гоголь не ограничился мифологией и стал выдумывать быт. Следующий шаг - «Миргород»: остается только поражаться тому, как четко этот автор сознавал свои задачи и как последовательно выстраивал свой мир. Сначала, как положено,- мифология, потом - современность: Миргород избран не потому, что чем-нибудь примечателен, а потому, что стопроцентно типичен. Бублики хотя и пекутся из черного теста, но довольно вкусны: оно, конечно, и глушь, но очаровательная; главная же примета украинского быта - полнота, совершенство, доведенность всех проявлений до абсурда, до карикатуры, до той грани, за которой гротеск. Если ссора - то ссора на многие годы, с мировым судьей, с демоническими силами вроде свиньи, которая врывается в присутствие и пожирает бумаги; если богатырство, то богатырство почти сверхъестественное, былинное, а доблесть такая, что и перед сыноубийством не остановится. Есть интересная работа Елены Иваницкой о том, что Бульба у Гоголя, в сущности, использует все предлоги - от любви к детям до любви к Родине - исключительно для реализации своих глубоко аморальных потребностей: бить, грабить, насиловать, жечь… В общем, тут нет парадокса: есть некий тип, избыточный во всем и до того переполненный жизненной силой, что любое мирное занятие наскучивает ему через час. Естественно, он умеет только захватывать все доступное ему пространство кавалерийским наскоком - и ничему другому не обучен; этот фантастический пассионарий с откровенно садистскими наклонностями и есть национальный герой, так он выглядит, нечего отворачиваться. На зеркало неча пенять, коли рожа крива. И то сказать, выразительнее Бульбы никакого казака уже не напишешь: Гоголь довел казачество до предела, абсолюта,- и все казацкие сувениры, картины и заведомо эпигонские повести делались с тех пор исключительно по этому образцу. «Старосветских помещиков» критики вроде Белинского трактовали крайне плоско - вот, мол, нарочитый контраст, героическая жизнь Бульбы - и ужасная, застойная, ерундовая жизнь Афанасия с Пульхерией, где люди помирают не от вражеской пули или ужасной пытки, а от того, что кошка сбежала. Между тем и в «Помещиках» - такая же титаническая, исчерпывающая полнота, что и в «Бульбе»: идиллия, доведенная до абсурда. Если кушают, то постоянно, практически не прекращая этого занятия; если любят, то так, что часу друг без друга не обходятся; если быт - то уж такой, что кроме него не остается ничего. Мир этот наполнен любовью, но в ее самом плотном, вещественном проявлении: все дышит, полнится, переполняется ею - надави, и брызнет. Попробуйте вот этих пирогов с капустой, они очень мягкие и кисленькие! Что это так говорит? Пошлость? Глупость? Любовь! Гоголь писал трагическую и смешную идиллию сельской Украины, и хотите вы того или нет, а его старосветские помещики - ровно такие же титаны, как и Бульба с Остапом. (Впрочем, и Андрий титан: как надо влюбиться, чтобы предать Родину? Реабилитацию этого характера предпринял уже в наши дни Борис Кузьминский в замечательном эссе «Памяти Андрия» - доказав, что он герой еще погероичнее отца). Вторая часть «Миргорода» - то же торжество полноты и цельности: Иван Иванович и Иван Никифорович надолго, если не навсегда, воплотили собою украинский национальный характер с его самодовольством и тягой к великолепным крайностям вроде многолетней распри из-за ерунды; в России соседям обычно надоедает собачиться,- в Украине запас южных, неистребимых жизненных сил таков, что два соседа, жирный и жилистый, не могут примириться несколько лет, вовлекая весь город в орбиту своей ерундовой, чудовищной, опять-таки титанической ссоры. Посмотрите на сегодняшнюю украинскую политику с мелочностью поводов и масштабностью катаклизмов, с многолетними и многословными разбирательствами,- и с подспудным ликованием от всего этого: не ссора - праздник, гулянье, карнавал! Ведь и история Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем - как-никак демонстрация грандиозных человеческих способностей: чего они не учудили, чтобы уязвить соседа! Каждый выложился, как мог, всего себя посвятил этой задаче… и когда автору в конце стало «скучно на этом свете, господа», так ведь и скука - сверхъестественная, титаническая, покрывающая собою весь мир, такая скука, что от нее и дождь идет, и поля зеленеют какой-то особенно едкой зеленью… Боюсь, именно такая скука ждет и Украину после помаранчевых катаклизмов,- но как бурно, лихо и жизнерадостно тут свергали власть! Эта подспудная жизнерадостность всякой местной разборки отлично уловлена в «Миргороде» - а может, и придумана, ибо Украина, послушная Гоголю, стала аккуратно выполнять предписания своего беглого, но любимого сына. И вот во второй части «Миргорода» появляется самая загадочная вещь - не только в цикле, не только у Гоголя, но и во всей русской литературе. Она, конечно, не так готична, как «Страшная месть», но волнует, пожалуй, посильнее, и экранизация работы Константина Ершова и Георгия Кропачева (1967) не зря до сих пор пугает детей. В «Страшной мести» хоть в конце становится понятно, из-за чего сыр-бор; в «Вие» не понятно ничего. Андрей Синявский, написавший лучшую, наверное, книгу о любимом авторе - «В тени Гоголя»,- говорил автору этих строк:
«Не понимаю, почему «Вий»! Вий ведь - десятая спица в колеснице, появляется в самом конце, при чем он там вообще?! Почему его непонятным, воющим именем названа повесть? За что так уж наказан Хома Брут, который ничем, кроме кражи леща, не провинился? Он, конечно, загнал панночку - так ведь не он же к ней пристал, сама напросилась! Ничего не поймешь, никакой логики, один голый воющий ужас: ви-и-ий!»
Бывали и экзотические трактовки. Скажем, Новелла Матвеева в замечательном стихотворении «Хома Брут» - «Как только подумаю о плачевной участи Хомы Брута, не столько великого грешника, сколько великого плута…» - выдвигает свою версию фабулы: как это православного человека, да в храме Божием, извела нечистая сила?! В каком еще фольклоре, в какой прозе такое мыслимо? (Вспомним, ведь и в самых мрачных готических рассказах - английских, немецких ли, американских - церковь служит убежищем, перед ней нечистая сила пасует!) Матвеева предполагает, что Гоголь с его жизнерадостным, вполне украинским нравом и здоровым мировоззрением испытывает ужас перед византийской традицией, перед ее суровостью и аскезой: «Таких и грешников не бывает, какие у них святые». Очень может быть, что некий подсознательный страх перед церковью и впрямь преследовал Гоголя (потом страху добавил достопамятный о. Матвей, в последние годы исповедник Гоголя, вечно пугавший его жуткими картинами ада): действительно церковь в «Вие» выглядит идеальным местом для всякой нечисти, ведьмы тут чувствуют себя, как дома, и не зря в финале мы видим храм, заросший дикой и небывалой растительностью. Но дело, конечно, не сводится к страху перед византийской росписью и обрядностью: «Вий» - исповедальная, самая откровенная повесть Гоголя, и страх, лежащий в основе ее, куда более навязчив, чем все прочие фобии героев его ранней прозы. Тут начинаются глаза: жуткий призрак, сопровождавший Гоголя всю жизнь; на этом он и рехнулся, хотя рехнулся, так сказать, со знаком плюс - не деградируя, но, напротив, умудряясь расти над собою. Мы найдем отголосок этой же фобии у Достоевского в «Идиоте», в сцене, когда князя Мышкина будет преследовать чей-то безотрывный взор (мы знаем, что это взгляд Рогожина); у того же Синявского в великом рассказе «Ты и я» герой будет ощущать на себе тот же припекающий взгляд, чего-то ждущий от него, и все время будет бояться, что это за ним следит КГБ,- а следит на самом деле Бог, от чьего имени и написан рассказ; вот у кого мы все под колпаком! Но впервые эту тему вывел в русскую литературу Гоголь, у которого едва ли не главный лейтмотив - упорно следящие за героем (и автором) невидимые, страшные, требовательные глаза; взгляд, от которого некуда деться. Ничего удивительного тут нет - если долго всматриваешься в бездну, не удивляйся, что бездна посмотрит в тебя. Это сказал другой безумец, Ницше, которого тоже преследовал чей-то взгляд… Вспомним «Портрет» - из более позднего гоголевского цикла петербургских повестей: самыми живыми на портрете страшного старика были именно глаза, от прицельного взгляда которых некуда было деться. И потом, в «Мертвых душах» (к которым, собственно, мы и пишем предисловие, но не можем подойти к ним без рассказа о главном гоголевском страхе) появится лирическое отступление о России, которая смотрит, смотрит на автора «чудным своим взором», словно чего-то хочет от него… но чего?
«Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
Осмелимся высказать догадку: Вий, собственно, и есть Россия. Страшная старуха, обернувшаяся панночкой (вспомним, ведь старуха слепа, она шарит - и не видит),- здесь начало той двойственности, которая Гоголя в конце концов и сгубила. Пока она пребывает в своем обычном состоянии, в дневном, бытовом обличье - она слепа; как только из нее вылезает жуткая (и божественно прекрасная) ведьминская сущность, панночка немедленно прозревает и уж тут отлично знает, куда ей надо нестись верхом на философе. Кстати, ведь и Вий ничего не видит - надо специально поднимать ему веки, и уж тут перед его взглядом ничто не устоит. Почему? Потому что вся мировая пустота упирается в тебя: бездна, в которой нету дна, проблеска, края, вообще ничего нету. Этого взгляда пустоты не может выдержать никакая полнота: живой, радостный, лукавый Хома Брут падает замертво. «Вий» - вещь пророческая. Россия сожрала Гоголя, взглянула на него своими безотрывными ночными глазами и выпила всю южную жизнерадостность; за дневным ее обликом - старушечьим, почти кротким - он увидел ночной, мертвый. Он понял, что и сама она мертва,- и принялся писать «Мертвые души», посвященные этому жуткому прозрению. Не дописал.
2 Провинциал, покорив родной Миргород или Конотоп, устремляется покорять Москву или Петербург; выдумав Украину, Гоголь решил изобрести теперь Россию. Задача безусловно титаническая - даже Пушкин, при всем своем самомнении, на нее не посягал; подлинная энциклопедия русской жизни была написана много позже, и смешно называть так «Онегина» - с его более чем поверхностными картинами усадебного быта; «Онегин» написан совершенно не про то, хотя сосущая русская пустота и там стала главной темой. Все приличные люди - лишние; что им делать? Лишний человек обречен убивать, обманывать, оскорблять, и при этом ему решительно никакой радости от всего этого; но какая же тут энциклопедия? За энциклопедию взялся Гоголь. Есть работа ростовского психиатра В.Чижа (он жил в начале XX века и пропал без вести вскоре после революции) о том, что психическая болезнь примерно с 1842 года оказывает решающее влияние на жизнь и творчество Гоголя: он потому не мог ничего написать, что начал неуклонно деградировать. Все это бред, никаких черт деменции в уцелевших главах второго тома нет, да и «Выбранные места» - гениальная книга, при всех авторских заблуждениях и парадоксах. Гоголь перестал писать, потому что поставил себе непосильную задачу, а на решения компромиссные, половинчатые был в силу своего величия неспособен. Он выдумал целую Украину - неужели не справится с ее северной соседкой? Он и тут выбрал правильную стратегию: сначала решил описать один город, резко отделенный от остальной России (заметим, что в «Вечерах» Киев - органическая часть украинского мира, а Петербург поздних повестей - совсем не то, что остальная Россия; он и тут все понял!). Петербург получился, и не зря Толстой (хотя кому-кому эту фразу потом не приписывали!) признавался, что вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели». Правду сказать, не лукавил и Чехов, выводя всю русскую юмористику из «Коляски» (хотя чего уж особенного в «Коляске»? Просто анекдот о расхваставшемся человеке, которому нечем хвастаться; призадумаешься - и поймешь, что ничего более точного о национальном характере действительно не написано). Но Петербург - далеко не вся Россия, и Гоголь предпринимает первую вылазку во глубину новой Родины: пишет «Ревизора», в котором, в сущности, уже присутствует фабульная модель «Мертвых душ». В провинцию приехал свежий человек, его приняли за другого, все повернулись смешными и жалкими сторонами, дико перепутались (отчего вся провинция так пугается любого нового человека, подозревая в нем то ревизора, то капитана Копейкина?), и герой уехал, успев поживиться. В «Мертвых душах» все то же самое, только странствует герой уже не только по губернским городам, но и по усадьбам российских помещиков. С «Ревизором» все получилось, с первым томом «Мертвых душ» - тоже; но ведь Гоголь никогда не был социальным реалистом. Он писал национальные утопии, у него была, по-современному говоря, такая специализация. Описать быт может вам кто угодно - мало ли было до него украинских бытописателей! И комедии писали, и водевили, и повести… Именно утопия, национальный образ, доведенный до последней, исчерпывающей четкости,- вот что он умел; тут есть, пожалуй, что-то от политтехнолога, которого нанимают лепить имидж политика или партии… только Гоголя нанимала инстанция более высокая. Вот он слепил Украину, вот стал лепить Россию… и тут ему стало не по себе. С Украиной утопия получилась. С Россией он уперся в стену, стал пробивать эту стену - только его гигантских сил могло на это хватить!- в одиночку попытался написать всю русскую литературу девятнадцатого века и… надорвался в неполных сорок три года. Штука в том, что русскую утопию написать нельзя. Стоило Гоголю об этом догадаться, как он кинулся прочь из новообретенной страны проживания - и колесил по всему свету, вплоть до Святой Земли, в отчаянных попытках хоть издали рассмотреть целое; не рассматривалось. Первым делом он заподозрил, что талант его иссяк: решил для пробы выдумать Италию. Тут уже до него потрудилось много народу, но он успешно справился - сочинил отрывок «Рим», в котором Рим действительно как живой, точно так же, как и Диканька, доведенный до почти уродливой красоты. Полнота, жара и густопись такая, что не продохнешь. Значит, могу; значит, не во мне дело. Но, может, я недостаточно знаю Россию? И он начинает забрасывать друзей требованиями: пишите мне о России, присылайте истории, больше фактов, ведь один человек всего не увидит! Друзья пожимают плечами, но начинают слать факты. Факты все одинаковы, он и сам давно все это знал… Что за черт, почему же у меня не получается национальный образ рая?! Получилась же небесная Украина, которая во столько раз лучше настоящей, что теперь все вслед за мной будут писать о ней только так! Почему у меня не получается российская утопия, почему я решительно не понимаю, куда вывезет чичиковская бричка? Может, я героя взял не того? Но где же мне взять другого героя? Почему я могу выдумать украинского титана - Бульбу, Данилу Бурульбаша, почему я способен написать украинскую красавицу Оксану, почему даже украинский черт у меня добродушен, и почему во всей России я не нахожу приличного человека, кроме Акакия Акакиевича, который и то после смерти оборачивается страшным привидением? (Это гениальное предчувствие - о том, каким становится маленький человек, превращаясь в мстителя,- Гоголь сформулировал в «Шинели» так иносказательно и темно, что вся русская литература, опьяненная колодовским хохлацким слогом, кинулась жалеть Акакия - и дожалелась на свою голову; скоро он пошел снимать шинели с окружающих, и тогда все с ужасом поняли, что Акакий - выдуман, что его нет в природе! Потому и Норштейн никак не может доснять «Шинель», что визуализировать призрак нельзя: вместо несчастного чиновника, бормочущего: «За что вы меня мучаете?»,- все получается какая-то демоническая сущность… и то сказать, что же хорошего может выйти из департамента?) Штука в том, что страна без своей национальной утопии немыслима: мифология - одно, великий проект - совсем другое. Гоголь разобрался бы с русским прошлым, доведись ему писать исторический роман с мистическим элементом (эта задача казалась ему, видимо, мелкой - ее чисто гоголевскими средствами решил в своем фэнтэзийном эпосе А.Ф.Вельтман, писатель второго ряда; у него там действуют и Владимир Красно Солнышко, и Яга, и Кощей). Но его интересовал именно проект, а проекта-то он и не находил. Почему на Украине возможно счастье, описанное в «Помещиках», в «Бульбе», в «Ночи перед Рождеством»? Да потому, что у страны есть национальная конвенция: даже ссорясь насмерть, Иван Иванович и Иван Никифорович не перестают быть украинцами. В России же национальная конвенция отсутствует в принципе: каждый человек человеку - волк, предатель и конкурент. Всякий стремится самоутверждаться за чужой счет. Все помещики ненавидят друг друга, все чиновники обманывают друг друга и просителей, все городничие берут взятки, все подчиненные всех городничих подсиживают друг друга и доносительствуют, а во всех департаментах никто не работает на совесть, ибо в листы переписки вложены переводные романы… С констатацией этого факта все получилось так хорошо, что действительность до сих пор во всем подражает Гоголю; но с проектом не выходило никак. Ни один из российских помещиков не похож на идиллического Афанасия или умилительную Пульхерию, и дело не в том, что Гоголь от романтизма шел к реализму: эта идиотская схема развития литературы - реализм как высшая и последняя стадия романтизма, сентиментализма и пр.- навязана нам скучнейшим марксистским литературоведением и до сих пор не опровергнута, а пора бы. Замечательный сказочник Михаил Успенский давно уже сказал, что реализм - не светлое будущее, а убогое прошлое литературы. О том, что перед глазами, люди научились писать и петь раньше всего: в самом архаическом сообществе, среди папуасских дикарей, Миклухо-Маклай записал вполне реалистическую песню - «Саго»:
Люди, люди Саго делают. Делают, делают Саго. саго. Люди, люди Делают саго…
И так далее, пока все саго не будет сделано. Это и есть социальный реализм в самом чистом его выражении. Чуть только человек научится смотреть в небо, он перестает ограничиваться бытом и начинает выдумывать, фантазировать, измышлять - и литература, ясное дело, движется не к унылому бытописательству, а прочь от него, ко все более смелому вымыслу, к фантастике, притче и легенде. Движение - в том, что от легенды о прошлом (которое все-таки уже было) литература переходит к легенде о будущем, то есть именно к строительству великих национальных проектов, к утопиям и антиутопиям, мечтам и предупреждениям. Гоголь сумел выстроить утопию сельскую, воинскую, городскую - но не русскую: в России у него все почему-то выворачивало на страшную, ночную сказку. И всюду был этот образ неотрывных, требовательных, насквозь пронзающих глаз. «Чего ты хочешь от меня?!» - «Выдумай меня!» - «Не могу». Посмотрите, с какой трогательной, обреченной готовностью берется он за дело - «затеивается новый Левиафан… божественные вкушу минуты…» - и отступает, ибо сама действительность заставляет его уродовать и окарикатуривать всякого персонажа. Попробуем двигаться по собственным следам, попробуем изобразить любовную идиллию - «Открой, душечка, свой ротик, я положу тебе этот кусочек…» Никаких старосветских помещиков не получается: Манилова с женой и детьми не жалко. Потом ровно по этим же лекалам попытается написать свою главную книгу Гончаров - и у него тоже ничего не выйдет: душа просит описать обломовщину как идиллию, но в России таких идиллий не бывает. Здесь все время надо что-то доказывать - себе и другим, надо работать - а работать невозможно; чтобы здесь что-нибудь получалось, надо быть чужаком, Штольцем, у которого ни смирения, ни жалости. Штольц, впрочем, такого тут со временем навалял, что все рухнуло,- оно, может, и лучше ничего не делать? «Обломовщина плодотворней, оказывается, была»,- горько пошутила та же Матвеева. Почему украинская идиллия удалась, а русская разлезается по швам? Да потому, что жизнь старосветских помещиков, с виду праздная и ленивая, на деле полна напряженного, кропотливого, даже суетливого труда: земля, конечно, сама родит, и крепостные верно любят бар, но надо ведь все это организовать, за всем уследить, чтобы и киселик был, и взвар, и пироги, мягкие и кисленькие… В России же ничего этого нет: дом Манилова в запустении, отовсюду торчит бедность, неприбранность, неурядица… Пепел, выколоченный из трубок, никем не убирается, а в саду гниют пруды и обваливаются беседки… У Обломова будет все то же - сплошная неувязка вместо хозяйства, всеобщее плутовство, лень, нежелание работать на дядю… Так всегда и бывает, когда люди не хотят работать, когда они работают не на себя; в «Старосветских помещиках» помещики и прислуга - один народ; в «Тарасе Бульбе» полковники и рядовые казаки - одно войско, одно племя; в «Иване Ивановиче и Иване Никифоровиче» судья - такой же провинциальный житель, как и тяжущиеся, и уж только потом чиновник. В «Мертвых душах» все друг другу чужие, никто ни на кого не хочет работать, все норовят обчистить, обжулить, отвернешься - стащат, и даже колесо в чичиковской телеге приделано кое-как: до Москвы уж точно не доедет. Русская жизнь разваливается: вот, казалось бы, Плюшкин - экономный, рачительный, как любили писать в советской прессе, хозяин… Но и его экономия доведена до абсурда, и почему-то у Гоголя в «Мертвых душах» всякий гротеск обязательно сворачивает на карикатуру, а не на утопию. Средства тут разные, используются они подчас бессознательно: что мы запоминаем о Манилове? То, что его сын чуть не уронил каплю из носа в суп; еще помним, что в наружность Манилова «чересчур было передано сахару» - и сочетание сопли с сахаром остается в памяти, начисто отшибая всякую симпатию к безвредному, в общем, сельскому недоучке. То же и с Плюшкиным - его заплесневелый хлам, его графинчик в фуфаечке, его старушечья внешность… Наконец, Собакевич: чем не Бульба?! Такой же гротескный, могучий тип, грубиян, забияка - и можно себе представить, каким идиллическим персонажем выглядел бы он среди запорожских козакiв. Но стоит ему попасть в Россию - и перед нами отвратительный хам, лицемер, норовящий даже за покойника содрать подороже… Коробочка - чем не старосветская помещица? Но Гоголь и тут улавливает главную черту русского национального характера - взаимную подозрительность; в каждом встречном подозреваешь врага; все друг другу чужие, всех как будто кто-то заколдовал или проклял - и вот вам, пожалуйста, виновницей чичиковского разоблачения становится именно Коробочка, в чьи замкнутые, коробочно-квадратные мозги не помещается сама мысль о скупке мертвых: «Как это хочешь ты скупать мертвых, государь мой? Нельзя; непорядок; надо доложить». Даже подписав свою сделку, она не может успокоиться: может, продешевила?! Это очень старушечья - и очень русская черта: дело сделано, но ум нечем занять, и мысли продолжают вращаться вокруг единственного события в нудной и бессобытийной жизни: «Как так: приезжал странный человек, хотел купить мертвых, тут, наверное, что-то не так…» Кому не знаком этот тип русского зануды, который уже вроде бы и согласился на все условия взаимовыгодной сделки, но все чего-то боится, двадцать раз передумывает, требует все вернуть «как было» и пытается понять, на чем ты его ловишь?! Да ни на чем ты его не ловишь (хотя ловят все и всех - такая жизнь); он просто все время боится - ревизора, городничего, судьи, доносчика, государя-императора… Все в каждом встречном подозревают противника; даже Ноздрев - обаяха, рубаха-парень, добродушный с виду близнец озорников и балагуров ранней гоголевской прозы - оказывается упрямым злопамятным злодеем, да вдобавок таким жуликом, что сам Чичиков против него бессилен. Мир наизнанку, навыворот; никто ни к кому не испытывает добрых чувств, и все патологически боятся! Вот оно что было в глазах Вия: в них - смерть, пустота полная и окончательная; такая же пустота в России - вместо национальной мифологии, совести, веры, вместо души, короче говоря! Вот уж подлинно загробный мир, ведь после смерти так и бывает: на месте живого, яркого, горячего утверждается холодное и безразличное. Гоголь описывает Россию как мир загробный - и не стесняется сравнивать первый том с дантовским «Адом», то есть признает загробность русской реальности,- но тогда, страшно сказать… Тогда райский том - посвященный российской утопии - должен был бы разворачиваться у него в настоящем посмертном пространстве, среди героев, умерших не в метафорическом смысле, а по-настоящему! И намеки на этот райский том, что самое интересное, в книге есть. Я говорю о знаменитом отступлении, едва ли не сильнейшем эпизоде поэмы,- о седьмой главе, в которой Чичиков просматривает список купленных им мертвых душ. Тут настоящая поэзия и настоящие характеры - каждый годится на отдельную главу; тут национальная утопия в чистом виде - люди, работающие себе в удовольствие и другим на пользу; тут нет ни печали, ни воздыхания, ни доносов, ни подсиживания, ни вечной взаимной подозрительности; тут уже произошло настоящее рождение - в новую, истинную жизнь…
«И глаза его невольно остановились на одной фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке. Он опять не утерпел, чтоб не сказать: «Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Мастер ли ты был или просто мужик и какою смертью тебя прибрало? в кабаке ли или середи дороги переехал тебя сонного неуклюжий обоз? Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы! Чай, все губернии исходил с топором за поясом и сапогами на плечах, съедал на грош хлеба да на два сушеной рыбы, а в мошне, чай, притаскивал всякий раз домой целковиков по сту, а может, и государственную зашивал в холстяные штаны или затыкал в сапог,- где тебя прибрало? Взмостился ли ты для большого прибытку под церковный купол, а может быть, и на крест потащился и, поскользнувшись оттуда с перекладины, шлепнулся оземь, и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, почесав рукою в затылке, примолвил: «Эх, Ваня, угораздило тебя!», а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место. Максим Телятников, сапожник. Хе, сапожник! пьян, как сапожник, говорит пословица. Знаю, знаю тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился ты у немца, который кормил вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился тобою немец, говоря с женой или с камрадом. А как кончилось твое ученье: «А вот теперь я заведусь своим домком,- сказал ты,- да не так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею». И вот, давши барину порядочный оброк, завел ты лавчонку, набрав заказов кучу, и пошел работать. Достал где-то втридешева гнилушки кожи и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, да через недели две перелопались твои сапоги, и выбранили тебя подлейшим образом. И вот лавчонка твоя запустела, и ты пошел попивать да валяться по улицам, приговаривая: «Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку, все немцы мешают». Это что за мужик: Елизавета Воробей? Фу ты пропасть: баба! она как сюда затесалась? Подлец Собакевич, и здесь надул!» Чичиков был прав: это была, точно, баба. Как она забралась туда, неизвестно, но так искусно была приписана, что издали можно было принять ее за мужика, и даже имя оканчивалось на букву ъ, то есть не Елизавета, а Елизаветъ. Однако же он это не принял в уваженье и тут же ее вычеркнул. «Григорий Доезжай-не-доедешь! Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того, ни с другого заворотил в кабак, а потом прямо в прорубь, и поминай как звали. Эх, русский народец! не любит умирать своею смертью!»»
То-то и оно! А почему не любит? Потому что знает, что здесь все равно не будет толку - надо туда, в национальную утопию. Оттого все герои Гоголя и срываются туда пораньше - как Поприщин в безумие, как плюшкинские и коробочкинские мужики в бессмысленную гибель; инстинкта самосохранения нет никакого, жизнью не дорожат вовсе - не зря же дядя Михей, подпоясавшись веревкой, без страха, с необъяснимым фатализмом лезет на ту же колокольню, откуда только что упал Степан Пробка - которого отчего-то называют Ваней, и ошибки этой не замечает ни автор, ни корректура, да и какая разница, кого как зовут?! Имена и люди взаимозаменяемы… Почему добрый, плачущий при сентиментальных воспоминаниях Тентетников не способен ни к какой деятельности и по два часа протирает свои маленькие глазки? Потому что никакая деятельность ни к чему не ведет; когда хитрый и расчетливый Костанжогло начинает рассказывать Чичикову, как правильно устроить поместье,- из испорченной рукописи, как нарочно, выпадают две страницы. «Все делалось само». Но и тут Гоголь проговаривается, ибо фамилия героя красноречива: мужики уважают его потому, что боятся. Костанжогло и в самом деле до кости прожжет любого черными своими глазами, из всякого вытрясет душу - это и точно пример русского хозяина, но хозяина такого, который ни себя, ни других не щадит, и оттого четвертая глава второго тома так безрадостна. Штольца Гоголь написал раньше Гончарова - но любить этого Штольца не мог, и не зря его советы не пошли впрок Чичикову, умудрившемуся провороваться и в новоприобретенном поместье. Счастье, настоящее, чистое счастье, и хохлацкая полнота жизни - в одной только третьей главе, про Петра Петровича Петуха, фантастического чревоугодника. Правду сказать, Гоголь и задумал второй том как чистилище, как картину некоей призрачной полужизни, где сквозь все уже сквозит иной мир. Первый же пейзаж поражает своей фантастичностью, умышленностью, он словно нарисован прилежным классицистом, ибо слишком красив и слишком пышен, и непонятно, откуда в средней России, по которой странствует Чичиков, взялись вдруг огромные меловые горы: на Юг его, что ли, занесло? Тентетников гиперболичен, его безделье фантастично, так же гиперболичен и не похож на человека громогласный Бетрищев, и фантастически обжорливый Петух, не знающий страстей, кроме чревоугодия; что до откупщика Муразова, то это уж просто ангел. Советское литературоведение учило, что добрые помещики и откупщики получались столь недостоверными потому, что Гоголь не имел классового подхода к реальности: доброго угнетателя не может быть, а он, не понимая этого, насиловал свой могучий дар. Это чушь, конечно: Гоголю и не нужно было жизнеподобия. Во втором томе его дар был умнее своего бедного носителя: художник подбирался к райской, загробной части - оттого во втором томе действуют уже как бы и не совсем люди, и даже Чичиков кается. Гораздо интереснее другое: вот описывает Гоголь идеального хозяина (толстовский Левин тоже весь вышел из Костанжогло, а идеально-предприимчивые капиталисты вроде Муразова мечтались потом многим, от того же Гончарова с его лесничим Тушиным до Мамина-Сибиряка с его могутными купцами), и видно, что этот идеальный капиталист Муразов - совершенно не человек, что все его благосостояние призрачно, вымышлено, что ежели бы он в самом деле так разбогател, в нем бы, в силу условий и особенностей русского обогащения, ничего человеческого не осталось… Вот почему нам от второго тома осталось так немного. Автор, видимо, чувствовал, что не везде выдержал тон - почему и сжег книгу: он начал писать откровенно фантастическую прозу, а это требует совершенно иного уровня условности и другой интонации. Конечно, он восстановил бы этот том и написал бы третий, дай ему Бог еще немного жизни, он убедился бы, что находится на верном пути. Все русские гении шли гоголевским путем, описывая блуждания своих героев,- и все замирали, как перед закрытой дверью, говоря об их духовных прозрениях. Чичикову не суждено переродиться при жизни; Раскольников уверовал, но это где-то там, «теперешний рассказ наш окончен»; Левин и Нехлюдов пережили катарсис, но его последствия за пределами романа. Дело в том, что все они умерли, и тут наступила настоящая жизнь. Об этой жизни нам ничего не известно. Гоголю страстно хотелось ее повидать - почему он так и торопился с отъездом: «Лестницу, подавай скорее лестницу!» - были его последние слова.
3 О том, почему в России невозможна национальная утопия, он не успел сказать почти ничего, ограничившись констатацией: все воруют, все друг друга обманывают, никто никого не любит. Дело, вероятно, в том, что все друг другу чужие, и земля всем чужая; все боятся начальства, все друг от друга зависят… и зависимость эта не только крепостная - ведь в Петербурге главный конфликт разворачивается не между барином и крепостным, а между начальником и чиновником. Россия - захваченная ст